Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Он смеется:

— Деточка, куда ж я без сутаны? Только и защита моя. Чудной герцог, девицы, на диво спорые в нанесении и врачевании ран плотских, душевных и сердечных. Яхья этот — ты его так, а он вывернется — и этак. А теперь еще и твои причуды. Вот и отбиваюсь от атак диавола «справа и слева, сверху и снизу и со всех сторон», как, вроде, написано в Коране.

— Теперь я поняла, почему ты меня крестить не согласился. Так тебе проще мне отказывать.

— Ох, и каша у тебя в черепушке! Какой дурак, скажи, на своей крестнице женится? Ну, на этом… духовном чаде. Запутался я с тобой.

— Я же не говорю, что ты самолично будешь.

— Что — «самолично»? Крестить, во время крещения за спиной у тебя стоять или жениться? Ладно уж, кончай, дитя Евы!

Она обиженно замолкает. И вдруг чуть погодя выдает напоследок:

— А почему это, по-твоему, наш прекрасный герцог — чудак?

«Холодная пора года в Гэдойне короче, теплые времена дольше и разымчивей по сравнению с моей родимой Англией. Вокруг особнячка ины Франки и вдоль аллей уже в конце весны зацветают липы. Цвет их — что разбрызнутая капля медового молока. Девушки, забравшись на лестницу, срывают его и носят сушить в солярий — светлые и душноватые комнаты мансарды — под мутными толстыми стеклышками его окон в частом переплете, которые то и дело раздвигают, чтобы дать доступ вольному воздуху, то колышет в них тогда белые полотняные занавеси, укрепленные вверху и внизу, точно парус…

Я облюбовал одну из скамей мягкого камня с подлокотниками в виде резных звериных голов: бараньих, медвежьих, львиных. У меня был, как я могу судить, леопард, пантера или какая-то иная большая кошка. Место здесь укромное, и можно наблюдать за домом без опасения, что к тебе подберутся с каверзными беседами. Моя хозяйка давно отучилась требовать отчета о том, где я пропадаю весь вечер и начало ночи. С ее кота спрос был еще меньше, хотя исчезал он, случалось, и на неделю.

Что я делал там, спросите вы? Мечтал, кажется, или спал с открытыми глазами. О недолговечность земных радостей, думал я, вдыхая сладость теплого воздуха, о уязвимая нежность мира, проницаемого насквозь дождем, и ветром, и солнечными токами! А еще я думал, что всё равно, чья она, моя маленькая герцогиня, лишь бы жить ей и жить на этом свете — и неважно, буду ли я рядом с ней или не буду совсем.

В один из таких вечеров я придремал в такт своим размышлениям, слагавшимся в странную мелодию, и то засыпал, то будто пробуждался, но никак не мог вполне вернуться на нашу землю. Собственно, я и видел ее как она есть, но тут же ее осязаемость плавно перетекала в сонное видение, а фигуры и знаки приобретали смысл потустороннего бытия. Вечерело. Напротив меня, в окнах той стены, что повернута была в сад, по всем стеклам и всем трем этажам порхали огоньки свечей и звуки юных голосов, то ослабляясь, то возникая вновь в полном своем блеске. Плели свою сеть и накидывали на дом свое покрывало.

Мне чудилось, что дом — это и есть сама Франка, ее лицо: хотя, клянусь, вначале я зрел его таким, как он был построен, со всеми архитектурными вычурностями. Потом я как бы скользнул куда-то вглубь, и ее лицо воплотилось. Однако, будучи моей возлюбленной дамой, она оказалась ничуть на Франку не похожей. Под неким подобием испанской мантильи с высоким гребнем матово смуглела кожа, горели темнейшие глаза, полные губы цвета граната были изогнуты в улыбке. Только в этой усмешливости, немного детской, слегка печальной, оставалось нечто от привычного мне образа моей госпожи, с зыбкостью ее настроений, кошачьей проказливостью и чистотой.

Фу! Подумав о кошке, я ощутил, что стремглав лечу то ли с ветки, то ли с карниза. Я вздрогнул во сне и пробудился насовсем. По стене дома почти прямо напротив меня весьма резво спускалась фигура в трико и кафтане: короткий плащ отлетал назад всякий раз, как кавалер нащупывал ногой в мягком сапожке очередной выступ барельефа. Лестницу из окошка для него и не подумали выкинуть, даже и кусок веревки; но он был ловок и быстр, как ящерица на солнцепеке или, вернее, как рыба-прилипала в воде, когда она спешит приникнуть к акульему брюху: похоже, присоски у него были на всех четырех конечностях и во лбу вдобавок. Поближе к земле он спрыгнул на газон, где трава была особенно плотна и густа, выткнул из-за пояса шпагу, деловито отряхнулся, расправил плащ и четкой, грациозной походкой стал удаляться в глубь парка, где была небольшая калитка в ограде.