Татьяна Мудрая - Геи и гейши

Так вот, вернемся к нашим собакам. Отец нашего берна был верен его матери и ни на одну из прочих благородных сук не глянул даже во время течки оных. Мать же отличалась плодовитостью: великое множество прекраснейших щенков сложила она к монашеским ногам как дар. Но тот берн, о котором я говорю, — о, он был лучшим из лучших. Такой чудесной масти — белой, с чуть янтарным оттенком, как зрелый виноград с токайских склонов! А стать, а нрав, а прилежание! Все в нем было выше всяких похвал: даже до обыкновенного щенячьего озорства, вроде грызения поношенных сандалий и качания на веревочном поясе своего патрона, — озорства такого простительного и даже милого — он не снисходил. Учился ретиво: команды заучивал с одного раза, на каком языке их ни подай. Так мы, кстати, учим всех, ведь паломники приходят сюда из самых разных мест — ну и наши братья тоже — и со своими собаками приучены говорить всяк на свой манер. Так о сем берне ходили слухи, будто он и латынь знает, а если не читает вслух по требнику, то лишь по причине иного строения горловых связок. Да что там требник! Замечали, что этот молодой пес охотно посещает службы и хотя из чувства врожденного приличия не переступает порога, но лежит на виду, рядом с распахнутыми створками, и при чтении Завета и вознесении святых даров величаво приподнимается.

Но вот только и своеволен оказался он под покровом внешнего благолепия! Бродяжий нрав, почти искорененный нами в его предках с обеих сторон, но в нем воскресший и давший полный цвет, — это было бы даже недурно. Поисковый пес должен быть легок на подъем и весел в дороге, иначе трудненько ему придется в скитаниях, порою многодневных. Хуже другое: все его сотоварищи выходили на работу вместе с человеческим проводником или своим соплеменником — для подстраховки; а этот всегда работал один, хотя и к вящей — своей и монастыря — славе. И всякой попытке изменить положение вещей противился весьма смело и хитроумно, то уклоняясь, то показывая клыки.

С чего начались его странности — не знаю. Может быть, он еще в детстве по недосмотру хлебнул нашего хмельного винограда, от чего мы берегли всех щенков, памятуя, что стать запойной пьянчугой собаке много проще, чем человеку? От последнего он себя как раз сохранил, но все же нечто сдвинулось у него то ли в голове, то ли в сердце — причем в непонятную нам сторону.

Тем не менее, он исправно приводил нам гостей, напоив их вином для придания силы. Иногда это были те, о пропаже которых нам сообщили их сотоварищи, реже — взявшие на себя обет дорожного одиночества. Но по временам, на удивление всем, приходили совершеннейшие незнакомцы, и не только замерзающие, но, напротив, изнемогающие от жары, перемазанные жирной глиной и болотным илом, с пересохшим горлом, распухшим языком и глазами, покрасневшими, будто от песчаной бури, полуголые, в ожерельях из ягод и вязанках из травы вместо поясов, в шелковых тряпках или полусгнившей на солнце черной или синей бязи; раненные и истекающие кровью. Однажды берн привел за узду необычного широкорогого быка, на котором сидел старик, жутко исхудавший, но с молодыми и даже веселыми глазами. Еще было двое — все в коже, начиная с сапог и кончая курткой и шлемом, с именными браслетами и в темных очках на пол-лица. Когда старшему из них предложили воды или вина, он сказал, что уже вдосталь напился мускателя, но воды выпьет еще — ибо вода бывает нужна и сердцу. Позже он снова вернулся к нашей воде и нашему вину, хотя потерял шлем и остался без браслета.

— Сдается мне, — сказал Лев, — этот ваш пес умел вынюхивать в разных временах и пространствах.

— По всей ойкумене и до края земли, — подхватила Мария-Хуана.

Они без особого удивления обнаружили, что во время аббатовой повести снова оказались в том погребе, откуда выбрались на белый свет, а за открытой дверью вот-вот настанут вечер и полнолуние.

— Ну, поиски в Ойкумене нас вовсе бы не изумили, — подмигнул им Эмайн. — Посмотрите друг на друга — вы оба такой же породы. Из кого вы набрали свою женскую охрану, сударыня? И что вы, сударь, лицезрели в своих темных зеркалах? Нет, дела обстояли еще чудней. До наших монашков только тогда сие дошло во всей вопиющести, когда берн стал приводить во плоти химер древнего Козьмы Индикоплова, а также Страбона и Геродота, о которых они читали в порядке обязательного самообразования. Видите ли, метафорические небылицы древних греков означали и для них, и для наследующего им христианина всего лишь ту незыблемую истину, что вне пределов Круга Земного, то есть этой самой ойкумены, нет людей, которых спас Христос и кому насущна его проповедь. Ибо немец — он еще и глухарь, а чужеземец чужероден и чужевиден.