Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

— А еще один японец, Кобо Абэ, описал, как бездомный бродяга, мечтающий о крове, вытянул из своей плоти красную нить и спрял из себя кокон, только вот в нем не оказалось куколки… Лукавец Поджо Браччолини много раньше высказался по поводу такого тканья не очень пристойно, дескать, и паук с шелкопрядом, и блудница добывают свои наряды из одного источника, находящегося в самом низу живота. Ни паук, ни гетера, кстати сказать, себя не расточают. Я, между прочим, всю жизнь занимаюсь тем же самым: строю свой дом из самого себя. Однако не продаюсь и взыскую остаться при себе самом.

— Как именно? Вы хотите стать книгой? — спросил Эшу. — Или ради нее принести себя в жертву самому себе, как бог Один?

— Прерогатива богов — приносить себя в жертву: за истину, как Один, за добро, как Иисус, и за красоту — как сделала одна поэтесса и оказалась на кладбище вровень с умершим за правду.

— Христос умер за человека и человечество.

— Но что такое человек, как не светло украшенный и широко растиражированный текст в переплете из сырой кожи?

— Бог имеет право быть верхом глубинности и одновременно вершиной бестактности, — говорил далее Бенедикт. — Я — нет; я иду по пути предельного риска, лишь потому что я уже мертв: ведь с поста здешнего директора увольняют только на тот свет.

(Быть может, Эшу и не знал до этих, что его любимый дон умер — в таком глубоком затворе, в такой полнейшей тьме, внутренней и наружной — двойной тьме, — что никто никогда не понял этого? Или знал?)

— Но пока я жив, — продолжал Бенедикт, — я могу говорить все, что хочу. Великое преимущество!

— Безопаснее жить как мадам Альда с Эльзой: вся полнота власти — и никакой ответственности. И нет необходимости усиленно напрягать свои мыслительные и юмористические способности.

— Зато как они скучны, мой Эшу, а ведь скука — печать дьявола.

(Была, вспомнил тут Эшу, одна пожилая сотрудница, которая любила отыскивать в книгах всякие ужасы и восклицать: какая правдивость! И говорить: какое сейчас тяжелое время! Будто относя любую вычитанную историю на сегодняшний библский счет. Прозвище этой тетки было даже среди библиотечных подруг — Унылая Задница.)

Так шло и дальше. Девочки помоложе шеренгами влюблялись в директора и смотрели ему в рот, что пополняло его обвинительное дело. О Книге и ее поисках он не говорил ни слова даже Эшу и Крысе с ее гоп-компанией, да в этом и не было необходимости: Бенедикт был по крови из ищущих Путь, а не цель.

Но то, что он говорил им о «книге вообще», книге реальной, было неприкрытым кощунством.

— Книга — могила текста. Книга — окаменевшая плоть рукописи. Рукопись — остановленная душа Слова. Библиотека — своеобразная усыпальница идей. Кенотаф — потому что похоронить книгу (идею книги) можно лишь символически. Мавзолей — потому что реальные книги становятся там недоступны.

— А когда текст уже остановлен книгой, его сразу же начинают толковать. На губах он живет, не подвержен грузу традиций и ярму толкований, рассказчик и певец — ему хозяин. Книгу же стремятся возвести в канон и прочтение ее возвести в другой канон; прочесть ее раз и навсегда. Двойная стена вокруг истинного смысла — или принципиального отсутствия смысла.

— Вы предлагаете возродить устное народное творчество, мастер? — спрашивал Эшу.

— Фольклор — та же традиция. Нет, я за множество сугубо индивидуальных прочтений и воспроизведений текста, когда каждый человек создает свою реальность. Все такие виртуальности имеют право жить.

— Они все истинны?

— Все — и ни одна. Истина как таковая прячется на заднем плане многообразия и дана в нем и через него.

— Вы думаете, девочки, — продолжал Бенедикт, — я не люблю эти…гробницы повапленные? Разукрашенные переплетом, оправленные в золото, серебро и камни? Они поистине достойны любви. Но то, что делает наш Эшу — заводит их содержание в машину и мнет его там по своему разумению, лепит, как глину — честнее и не так пахнет идолопоклонством. В книгах заключено пламя, которое рвется на волю и готово сжечь их изнутри, а пламя ведь живое и меняется.

Эшу, кстати, не только лепил и формовал: потихоньку от дам и при тайном пособничестве девиц он выводил содержание книг на крошечные, с ладошку, носители, магнитные диски, которые можно было положить в карман вместе с воспроизводящим устройством формата ин-октаво, своего рода покетбуком. Он уповал на физическую гибкость и пластичность компьютерной книги. Обычная книга делается пластичной духовно, если она открыта различным толкованиям и ни в коей мере она не строит из себя учебник жизни, но если некто сумеет, хотя бы отчасти, взять ее в собственность, стать сотворцом физическим, тут уж недалеко и до пересотворения ее смысла. А таковое ценно даже в том случае, если творит профан и простак. Ведь любое творчество и любое видение мира более достоверны, чем явленная реальность, считал Эшу, знавший это по себе.