Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

Однако в том году на поляне было хоть шаром покати — будто Лизе своим появлением спугнула празднество или сделала его ненужным. Лишь под самым стволом, уютно уместившись в гнезде корней, лежал, подобно ожившей мандрагоре, или альрауну, крошечный нагой ребенок женского пола: должно быть, решили все, какая-нибудь ведьмочка или колдунья разродилась им от буйной пляски или даже скинула, едва успев зачать во время гульбы. С бесова племени еще и не то станется!

Девочка и в самом деле была как только что из утробы: в пурпурно-сизой родовой смазке, что делала ее похожей на гоноболь. То бы еще ничего, все детки рождаются иссиня-красными и как бы с легкой плесенью, однако оттенок кожи чертова дитятка был куда ярче и насыщенней, явственно напомнив искателям поживы адское пламя. Еще им показалось — а, вероятно, так и было на самом деле, — что налет на коже дитяти был, собственно, не налет, а тончайший мох или мех, наросший на коже. Подсохнув на солнце, он стал отливать серебристой голубизной, что прилично, скажем так, кролику или там шиншилле, но никак не человеческому созданию. Само же дитя, поостыв, сделалось не алым, а просто темным. Тут вездесущие кумушки припомнили, что любой черномазик или черножопик рождается красным и только потом ударяется в шоколад, так что, может, и незачем грешить на нечистую силу. Тем более что девочка была прехорошенькая и так потешно морщила голое личико, плача от холода с крепко прижмуренными глазками!

Поразмыслив, бабки все-таки решили, что не надобно им такового подарочка — ни в одну самую что ни на есть бездетную семью такое не сбудешь. Самое место ему там, откуда пришло — в Сирре или того навроде.

Лизаветиных страннических трудов они на себя не принимали: попросту стали в круг, стиснувшись плечом к плечу и прижав ладони к глазам, пошептали-пошептали — и голубое дитя исчезло, как вовсе не бывало. Будто примерещилась почтенным гражданам и гражданкам Библа эта новая буква, новая руна неведомого алфавита.

У любой силы и мощи есть подкладка, полумифическая, полулегендарная. Ее бытие характеризуется как в одно и то же время бесспорное и легендарное, вездесущее и призрачное, обман — и ось, которая проходит через самое сердце феномена.

Все имеет свою оборотную сторону. Сирр считался оборотной стороной Библа. Лунный год — иная сторона года солнечного: календарный промежуток один и тот же, дней фактически одно и то же число, но распределяются они по разным подмножествам. Библиотека может считаться как бы тыльной частью книги; во всяком случае, Дом походил на легендарную Деву-Книгу с точностью до наоборот. В той же мере и Храм был оборотной стороной Дома.

Те, кому привелось видеть обе твердыни, поминали об их вопиющем сходстве на первый взгляд и непредсказуемом различии, которое возникало внутри каждой сопоставляемой пары.

Купол Дома был кругл, как сосуд, купол Храма походил на юную женскую грудь.

Первый отягощал собой пятерик, второй стоял на восьмиграннике, легком, как снежинка тринадцатого лунного месяца.

Купол Храма казался кроной животворящего древа, купол Дома — оплодотворенной чашей.

Внутри Дома был лабиринт пыльных фолиантов; внутри Храма — сплетение чистых идей. Там были коридоры, здесь пролегали кровеносные русла. Там — темнота мониторов, здесь — та звездная россыпь, которая иногда отвечала взгляду Эшу, проглядывая сквозь экранное зеркало.

Книги Дома были замкнуты в себе, в своей тайне. Книги, что толпились на полках и в открытых галереях Храма, смотрели глазами своих переплетов, лицами открытых страниц на увлекательный спектакль бытия, что запечатлевался в них. Они казались подобны людям и, возможно, сами были людьми в одном из перерождений. Актерами, чьи сыгранные роли отделились от них и обрели возможность без конца и на все лады исполнять себя самих, оттачивая свое мастерство. Ролями, что обрели самостоятельное бытие, но однажды почувствовали себя без людей одиноко, как душа без тела, и устремились на поиски того, что может стать их новым исполнителем. Людьми, исчерпавшими игру, превзошедшими учение и стоящими на пороге своего истинного бытия.

И лишь столб света был в обоих местах совершенно такой же. Его искристое мерцание наводило на мысль о песочных часах, где само время пересыпает осколки звезд и планет; о картине Рембрандта, где ниспадающее сияние озаряет Данаю — или, по более редкой версии, жену Гига. Дольное и горнее.