Владислав Кетат - Стать бессмертным

— Так вы, значит, тоже? — только через несколько долгих, невыносимо долгих секунд проговариваю я. — И когда только успели?

— Алексей, я думал, вы понятливее, — говорит Рыжов, — мы с Алёной были знакомы раньше. В Москве.

— В Москве-е-е-е…

— Да, в Москве-е-е-е, — передразнивает меня Лена. — Дошло, наконец. Ты хоть знаешь, кто рядом с тобой стоит?

— Он знает, — говорит Рыжов, — но… но какое это имеет значение? И вообще, что ты здесь делаешь?

— Я? — Лена поворачивается к Рыжову. — Я здесь живу, а что здесь делаешь ты? Ты же…

Лена осекается на полуслове и замолкает.

— Всё ясно. — Рыжов делает маленький шажок в сторону, одновременно вынимая из карманов руки. — Вообще-то я практически не сомневался в том, что это сделала ты, просто я никак не мог заставить себя в это поверить. Зачем, можешь объяснить?

Лена молчит. Но на её лице нет ни грамма раскаяния, только какая-то дикая, степная злость.

— Я всё понимаю, — не меняя тона, продолжает Рыжов, — расстроенные чувства, оскорблённая невинность, но ты же меня чуть не убила. Я если бы я умер там, ты бы смогла с этим жить?

— А ты, можешь с этим жить? — со злостью в каждой букве произносит Лена. — Когда остальные умирают?

— Каждому своё, Алёнушка… — разводит руками Рыжов.

— Ах ты, сука!

И Лена по-женски неуклюже, наотмашь лупит Рыжова по лицу. Срубленной головой Рыжовская шапка валится в сугроб, самого Рыжова качает в сторону, но он ловко выравнивается и по-боксёрски уходит в глухую защиту, так что следующий Ленин удар цели не достигает и приходится по рукам.

— Гадина! — кричит Лена и пускает в ход ноги. Высокими и зубастыми своими сапожищами на шнуровке, которые всегда наводили меня на мысли о женском доминировании, дубасит она профессора Рыжова по его худым ляжкам. К такому повороту боя профессор, судя потому, как неумело он пытается прикрыться согнутой в колене ногой, не готов. Лена же, напротив, наносит удары, насколько я могу судить, достаточно профессионально. «Где, интересно, научилась?» — думаю я.

— Алексей, помогите же мне! — стонет Рыжов. — Я один с ней не справлюсь!

— Да! Помоги ему! — не унимается Лена. — Предатель!

Ленин крик приводит меня в чувство. В один прыжок я оказываюсь у Лены за спиной, хватаю её в охапку, отрываю от земли, но она всё же успевает напоследок лягнуть Рыжова в его профессорский пах. Судя по тому, как охает и прыгает на месте после удара последний, весьма удачно. Не размыкая объятий, поворачиваюсь к подбитому Рыжову спиной, и только тогда опускаю Лену на землю. Она дёргается, пытается высвободиться, а когда понимает, что из этого ничего не выйдет, топчет мне ноги. Сапогами.

— Успокойся, прошу тебя, — перескакивая с ноги на ногу и стараясь не терять самообладания, говорю я ей прямо в ухо, — успокойся, давай поговорим!

— Пусти, гад! — шипит она в ответ.

— Успокоишься, тогда отпущу.

Лена делает вид, что подчинилась, на секунду затихает, я — дурак — на это ведусь, ослабляю хватку и тут же огребаю слева ледяную пощёчину.

— За что, чёрт?

— За всё хорошее! Ненавижу тебя! — кричит Лена и наградив меня ещё одной пощёчиной, на этот раз справа, убегает в темноту.

— Я-то тут причём! — кричу я ей в след.

«Почему я не бегу за ней? — думаю я. Ведь, по идее, должен. Догнать, остановить, успокоить, упасть перед ней на колени…» Но я не двигаюсь с места. Стою. Словно вмёрзший в арктический лёд «Челюскин».

— Но какова стерва, — сзади снизу подаёт голос Рыжов.

— Ещё одно слово, и я завершу то, что начала Лена, — на последних каплях терпения выдаю я.

— Как можно, Алексей, вы же добрый…

Не знаю, что меня удерживает меня оттого, чтобы влепить Рыжову, что называется «с ноги». Должно быть его возраст.

— Раз передумали меня бить, помогите, хотя бы подняться, — просит он.

Я протягиваю ему руку, и тот, крепко за неё ухватившись, встаёт на ноги.

— Здорово она мне врезала, — на выдохе произносит он, — прямо по помидоркам. А вам, я вижу, тоже досталось.

Смотрю на него непонимающе.

— У вас нижняя губа разбита, — поясняет Рыжов, — приложите снег, лучшей заморозки не придумаешь.

Трогаю языком губу и точно — кровь, да как много. Загребаю рукой снега и прикладываю ком ко рту. Губа быстро деревенеет, и я перестаю вообще её чувствовать. Бросаю кровавый снежок в ближайший фонарный столб. Мимо. Загребаю ещё снега и растираю им лицо. Снег обжигает, но я всё тру, тру и тру. Потом закрытыми глазами смотрю на фонарь и на секунду я забываю обо всём: о Рыжове, Лене, Сенишах, бессмертии… Всё куда-то исчезает, остаюсь один я, правда, непонятно, где и непонятно когда. И, главное, зачем.