Галина Тер-Микаэлян - Грани миров

Ада Эрнестовна с демонстративным видом опустилась на табурет и презрительно поджала губы:

— Нашел из-за кого переживать! Не волнуйся, она жива и здорова, а память у нее пробуждается, когда ей нужны деньги.

— Ада! — предостерегающе воскликнула Злата Евгеньевна, но Петр Эрнестович уже вопросительно поднял бровь:

— Что такое, Ада? Что ты имеешь в виду? Ты виделась с Клавдией?

— Я? М-м-м… Я не… — она сконфузилась и беспомощно взглянула на невестку, которая ответила ей укоризненным взглядом.

— Нет уж, пожалуйста, я хочу все знать, — сухо произнес Муромцев. — В чем дело?

Он посмотрел на жену, но та, отвернувшись, усердно — слишком уж усердно! — начала помешивать кашу на плите, потом перевел взгляд на сестру.

— Мы не хотели тебя расстраивать, Петя, — смущенно пробормотала Ада Эрнестовна.

— Что значит «расстраивать», ты с ума сошла, Ада? Что вы обе от меня скрываете?

Сестра тяжело вздохнула и призналась:

— Клавдия писала мне. В первый раз она написала в пятьдесят третьем — через месяц примерно после смерти Сталина. Сообщила, что у нас с тобой есть сестра Людмила, требовала денег, говорила о каких-то своих имущественных правах.

— Надо было немедленно послать деньги, почему ты мне ничего не сказала, сестра?

— Если честно, то меня возмутила ее наглость. На первое письмо я не ответила, она послала второе. Тогда я написала — в достаточно резкой форме, — что никаких имущественных прав она не имеет, поскольку на следующий же день после ареста папы официально отказалась от всей нашей семьи — семьи врагов народа. И, поскольку она написала в заявлении, что папа обманом принудил ее, малообразованную девушку, выйти за него замуж, то брак этот можно считать недействительным — по ее же собственной воле. И тогда какие же у нее имущественные права?

— Не надо было этого делать, Ада! Ты ведь помнишь, какое время было после ареста папы — даже самые близкие его приятели перестали нам звонить, а на улице делали вид, что с нами незнакомы. Что же ты хочешь от Клавдии — ведь она и вправду была, в сущности, простой деревенской девушкой, она могла действительно поверить…

— Она была подлая! — закричала Ада Эрнестовна, и по лицу ее покатились слезы. — Ты сам знаешь, какая она была подлая! Наш папа… он ведь был самый умный, самый хороший из людей! Когда маму в семнадцатом застрелили на улице, он очень страдал, говорил, что никогда больше не женится, хотя даже тетя Надя ему советовала! Но он не хотел — не хотел, чтобы у нас была мачеха. Самая красивая женщина пошла бы за него замуж, а он привел эту Клавдию — она ведь даже говорить правильно не умела, когда приехала из своей глухой деревни. Надо же было папе читать лекции именно на тех акушерских курсах, где она училась! Нет, ты что, не помнишь, какая она была? Говорила «обумши», «одемши», читала по складам, в театре разговаривала во весь голос. Другие бы ее стеснялись, а мы с тобой были с ней, как с родной, разве нет? А когда родился Сережа, мы все ее чуть ли не на руках носили — даже тетя Надя.

— Папа был с ней счастлив, какая разница, как она говорила, — угрюмо ответил ей брат, — и потом, она ведь была совсем молода — всего на год старше тебя. Она еще имела возможность всему научиться.

— Конечно, неважно, как она говорила, важно, как она себя вела! Я уверена, что ее допрашивали в НКВД, и это именно она назвала всех, кто у нас бывал! Тетя Надя с мужем, Максим Егорович, доктор Мартынов — наверняка всех их арестовали и расстреляли по ее доносу!

— Не преувеличивай, сестра, в НКВД прекрасно знали, кого нужно арестовать — папу и остальных осудили по «Кремлевскому делу», это связано с Львом Борисовичем, и вряд ли Клавдия могла тут что-либо изменить. Давай будем помнить только, что папа ее любил, и что она — мать Сережи и… еще одной нашей сестры. Где письма, что она тебе писала?

— Письма? Одно я куда-то сунула и не могла найти, а остальные разорвала и выкинула, но ты не дослушал, Петя. Когда я отказалась послать деньги, она заявилась самолично.

— Что?! Она приезжала сюда? Ты шутишь?

Молчавшая до этого Злата Евгеньевна негромко подтвердила:

— Это правда, Петя, я была дома одна, когда она приехала, и сначала вообще ничего не могла понять — позвонила Аде на работу.

— Я немедленно примчалась, — сказала Ада Эрнестовна, — потому что в последнем письме она уже начала меня шантажировать — писала, что расскажет Сереже, будто после ареста папы мы выгнали ее беременную из дому и не давали с ним встречаться. Разумеется, Сережа никогда бы в это не поверил, но ты представь, в каком он был бы состоянии! Короче, чтобы не усложнять нашу жизнь, я дала ей все деньги, какие могла собрать и велела больше здесь не появляться. Больше она за эти двенадцать лет и не появлялась.