Николай Буянов - Искатель, 2014 № 05

— Класс, — уважительно сказал он. — Теперь понятно, почему вы открываете дверь, не спрашивая. Это дзюдо, да?

— Самбо, — поправила Светлана. — Дядя Слава однажды привел в секцию. Сначала занималась так, чтобы поразвлечься. Потом втянулась. Прошлой весной даже призеркой первенства России стала.

— А тренируетесь, случайно, не в клубе «Рэй»? — нейтральным тоном поинтересовался Оленин.

— Нет, — протянула она. — Там каратисты и кикбоксеры. Мы занимаемся в ДЮСШ. Послушайте, вы скажете, наконец, что случилось? Где Яша?

— Не знаю. Посмотрите, Светлана, это его телефон?

— Его, — подтвердила она, едва взглянув. — Я подарила на 23 февраля.

— Мы нашли этот телефон на месте драки, в подворотне, рядом с баром «Три богатыря». Кто там на кого нападал, пока неизвестно — к тому времени, когда приехала опергруппа, участники разбежались.

О двух трупах, найденных во дворе, под аркой, майор целомудренно умолчал.

— Господи, — девушка опустилась на диван. — Яша, он же такой непутевый…

— Что, часто попадает во всякие переделки? Подраться любит?

— Да что вы, — отмахнулась Светлана. — Он и не дрался никогда в жизни. Даже в школе я его всегда защищала. Меня так и звали: Светка-самбо.

— Вот как, — подал голос Алеша. — Ая думал, он тоже того…

Он изобразил нечто, отдаленно напоминающее боксерский апперкот.

— Нет, — повторила девушка. И улыбнулась ласковой, немного снисходительной улыбкой, словно рассказывала о младшем братишке-вундеркинде. — Яшка к спорту вообще никак. Он больше по компьютерам. Вон какое чудо мне собрал, — она кивнула на письменный стол, где стояло нехилое электронное чудо в сером матовом корпусе. — Купил буквально за копейки, какие-то детали переставил, что-то там нарастил — теперь работает лучше фир…

Оленин резко прижал палец к губам. В полутемном коридоре, в замке входной двери, тихонько, даже как-то по-воровски, прошуршал ключ.

— Яша, — вскинулась девушка.

— Тихо, — одними губами произнес майор. С поразительной для его телосложения грацией скользнул в прихожую и прижался к стене, сбоку от двери. Алеша растерянно приподнялся — Оленин коротко двинул бровями: сядь на место.

Замок щелкнул. Ночной гость появился в прихожей, вытянул шею по направлению к гостиной и осторожно спросил:

— Свет, ты спишь?

А потом сказал: «ой», когда тяжелая ладонь Оленина легла ему на плечо.

— Без глупостей, — предупредил майор. — Медленно, плавно, шагом марш в комнату.

Осень 1937 г. Бутырская тюрьма, кабинет для допросов.

Имя-отчество следователя вызывает у меня невольную улыбку: Порфирий Петрович. Не помню, как описывал своего героя Достоевский, но одно было наверняка: тот был незлой, но въедливый и своим коньком считал судебную психологию, на этой почве они и сошлись с Родионом Раскольниковым. Мой Порфирий Петрович имеет внешность канцелярского работника в преддверии долгожданной пенсии: чуть снисходительный взгляд, пухлые щеки, пальцы в чернильных пятнах теребят «вечное перо» — классический «добрый следователь». Что ж, если так — загонять мне иголки под ногти станет не он. И, возможно, не сегодня: мало кто называл меня трусом, но эта мысль меня успокаивает.

— Присаживайтесь, Василий Сергеевич. Как оно на новом месте? Кормят вовремя? Жалоб нет?

— Благодарю, — глухо отзываюсь я. В комнате накурено, и я с трудом сдерживаю кашель. — Скажите наконец, в чем меня обвиняют? Я честный партиец, много лет преподавал в ЦДКА и инфизкульте, за меня многие могут поручиться…

— К вашей деятельности в ЦДКА мы еще вернемся. А сейчас давайте-ка пройдемся по вашей биографии.

— Причем здесь моя биография?

— Вы ведь родились на Сахалине? В семье каторжанина, если не ошибаюсь?

— Каторжанки. Мой отец был из вольнопоселенцев.

— Угу, — следователь двигает к себе папку из землисто-серого картона. — Оказывается, ваша матушка совершила побег — в рывок ушла, как выражаются в уголовной среде. Правда, неудачно: была поймана, бита плетьми, получила новый срок… Скончалась в девятьсот пятом, практически одновременно с мужем, оставив вас сиротой. Сколько же вам было лет?

— Десять или одиннадцать. Точнее не скажу.

Удивительно, но лица родителей оказались напрочь стерты из моей памяти. Вспоминалось лишь старое, в заплатках, мамино платье с засаленным передником, ее худые жилистые руки и грубые боты, из которых она не вылезала с апреля по ноябрь.

Отец ассоциировался у меня со столярной мастерской: длинные желтые доски и солнечные зайчики на них, рубанок, звонкая двуручная пила и свежие стружки, застрявшие в отцовских волосах: он смешно тряс головой, стараясь избавиться от них… Вот эти стружки да мамины полуразвалившиеся боты, в которых она ходила на болота за клюквой, — оказалось единственным, что сохранила память.