Михаил Федоров - Искатель, 2014 № 06

— В принципе возможно, но практически невероятно, верно?

— Доктор Гамов умер от потери крови, — сообщил детектив. — Если бы его нашли через несколько минут или даже через час, его можно было спасти.

— Вы хотите сказать…

— Я все думаю над вашими словами, доктор. О функции этой. О том, как управлять вероятностями. Доктор Гамов хотел спасти любимую женщину. Вы уверены, что он не понимал, чем это грозит именно ему? Вы сказали, что самоубийцей он не был, и даже ради любимой…

— Мне так кажется. Насколько я его знал. То есть, он понимал, что вероятность выжить (чрезвычайно малая!) миссис Джефферсон связана с вероятностью (еще меньшей!) ему умереть, ведь оба они участвовали в этой игре вероятностей, они были близки… Но одно дело — рассчитать изменение формы кривой и изменение вероятности одного события, и совсем другое — двух и больше. Он понадеялся на… вы понимаете…

— И обоим дико, невероятно повезло, — мрачно закончил детектив. — Ей повезло жить, ему — умереть.

«Достойная эпитафия», — подумал Бернс и взялся, наконец, за ручку двери.

— Берегите себя, доктор, — сказал ему в спину детектив. — Жизнь, вы знаете, скоро станет совсем непредсказуемой.

Сильверберг и Розенфельд сидели в баре и пили пиво. Долго уже сидели, молчали, отдыхали, думали, обменивались взглядами, усмехались, качали головами — вели немой разговор, прекрасно понимая друг друга.

— Да, — вспомнил эксперт, — ты разобрался с уборщицей? Ну, которая…

— Конечно! — Детектив допил очередную кружку и промокнул салфеткой усы. — Она приходила к Гамову убирать по вторникам и пятницам. Утром в пятницу у нее случился приступ радикулита, не могла разогнуться. К вечеру все прошло. Врач, к которому женщина обратилась в понедельник, сказал, что никакого радикулита у нее нет в помине, а приступ… ну, мало ли, всякое случается…

— Иными словами, если бы не этот неожиданный, необъяснимый, чрезвычайно маловероятный приступ…

— Миссис Роджерс, как обычно, постучала бы в шестнадцать часов в дверь Гамова, не услышала бы ответа, открыла бы дверь ключом, который у нее был, прошла бы на кухню за шваброй и тряпкой, как делала всегда…

— Ужас, — прокомментировал Розенфельд. — И ничего не докажешь.

— Ничего, — согласился Сильверберг.

— Еще одна косвенная улика, — продолжал Розенфельд. — Я, конечно, не спец в квантовой физике и всех этих вероятностях, но… В общем, могу утверждать, что Бернс куда более талантливый математик, чем Гамов. У них несколько совместных работ, я их просмотрел. Посмотрел работы, написанные каждым в отдельности. Готов свидетельствовать под присягой: Гамов великолепный физик, идеи — блеск, но математик посредственный. Бернс — наоборот. И никто не убедит меня в том, что пресловутую функцию перераспределения вероятностей Гамов рассчитал сам.

— Но, черт возьми, Арик, за каким дьяволом нужно было Бернсу убивать Гамова?

— Закажи еще по паре кружек, и я отвечу.

— Ответь, потом закажу.

— О господи, будто ты сам не понимаешь!

— Типа — зачем ему конкурент? Теперь он, вообще-то, единственный, кто умеет играть вероятностями, а собственной судьбой уж точно.

— И если завтра тебе на голову свалится кирпич…

— Ты серьезно? Это ему зачем?

— Слишком много знаешь, — хмыкнул Розенфельд.

— Так он же воображает, что я чайник! Я видел его глаза. Полицейские для него — копы, низшая раса, ржавые чайники, да. Он уверен, что я ничего не понял, иначе не стал бы передо мной распинаться.

Розенфельд кивал.

— Конечно. Он знал, что разговор не записывался, но все равно потом спросил — на всякий случай. Верно? И он знает, что память у тебя прекрасная. Чайник, да. Но…

— Закажу еще пива.

Детектив поднялся и направился к стойке, неуверенно переставляя ноги.

— Гамов был посредственный математик, — пробормотал Розенфельд, покачивая рукой пустую пивную кружку. — Бернс прекрасный математик. Но есть математики и получше, верно?

Он отвернулся к окну и принялся разглядывать собственное отражение в темном стекле, за которым тускло светили уличные фонари.