Екатерина Белецкая - 3. Дар

Дом, конечно, за эти годы изменился. Его слегка перестроили, вместо коммуналок в нём сделали отдельные квартиры, а еще появились такие полезные вещи, как газ, центральное отопление, и небольшая детская площадка во дворе — качели на ней имелись, и даже не одни.

Жильцы за такой огромный срок сменились уже несколько раз, но всё равно, двор, пусть и немного изменившийся, сохранил тот дух, который Ит помнил и любил. Во двор было очень приятно приходить. Он оставался честным, старым, настоящим московским двором, и так же, как много-много лет назад, в нём цвел душистый табак, а жильцы весной сажали под окнами огурцы и помидоры…

Когда они вошли во двор, то первым, что они увидели, была загородка, сколоченная из грубого свежего горбыля. Загородка — и обломки конструкций детской площадки, сваленные в кучу неподалеку.

— Пап, а где качели? — Даша сделала было шаг и замерла. — Папа?..

Старый дом ломали.

Ит стоял, пораженный, не веря своим глазам. Та часть дома, которая выходила к Яузе, уж лежала в руинах, та, рядом с которой они любил сидеть, была пока что цела, но окна уже выбиты, двери сняты, на стенах трещины…

Это было хуже, чем удар ножом в сердце.

Ит почувствовал, что у него заболела голова, в висках застучала кровь.

«Не хочу, — подумал он ожесточенно. — Это… это нечестно! Не хочу! Что они делают, сволочи!.. Я хочу, чтобы всё было как раньше!!!»

Из оцепенения его вывел голос Даши.

— Пап, качели сломались, да? — спросила она.

— Да, малыш, сломались, — подтвердил Ит, разворачивая коляску. — Пойдемте домой. На нашей площадке покачаемся, хорошо?

— Ну, хорошо, — Даша как-то очень по Бертиному пожала плечами. — А починят? Качели починят?

— Не знаю, — Ит вздохнул. — Дашуль, я правда не знаю.

— Тели!.. — Вера решила, что на неё никто не обращает внимания, а это неправильно. — Нетю?..

— Нету, — подтвердила Даша. — Вон лежат. На земле…

Это было произнесено настолько трагическим тоном, что при других обстоятельствах Ит бы с трудом сдержал смех.

Но не в этот раз. В душе творилось что-то невообразимое, а голова и не думала переставать болеть, хотя никаких причин для этого Ит не находил.

На детской площадке возле высотки Ит, не взирая на головную боль, честно качал обеих девочек минут пятнадцать, пока Даша не сказала, что ей надоело. Только после этого он снова усадил уставшую Веру в коляску, и они пошли домой — пить чай, переодеваться, есть второй ужин и укладываться спать.

Фэб, к радости Ита, был уже дома, и даже успел перекусить.

Когда они вдвоем в прихожей раздевали девчонок, Фэб, едва взгляну на Ита, тут же спросил:

— Чего с тобой такое?

— Голова болит, — Ит поморщился. — Не понимаю, почему.

— Что-то случилось?

— В некотором смысле… — Ит замялся. — Дом сломали. Тот самый, помнишь?

— Сломали? — огорченно переспросил Фэб. Ит кивнул. — Ну и ну. Слушай, иди-ка ты ложись. Сейчас мы руки помоем, и я тебе подойду. Похоже на спазм.

— Черт его знает, на что похоже, — Ит скривился. — Сейчас диагноста вытащу…

— Иди и ложись, я сам всё вытащу, — приказал Фэб. — Даша, бери Веру и пойдемте в ванную. А кто не будет брызгаться, получит зеленый леденец.

***

Это действительно оказался спазм, но лекарство, которое они с Фэбом сделали, почему-то помогло не очень — даже Фэб, и тот удивился. В результате Ит лежал сейчас в их общей со Скрипачом комнате, и мучился. В голове словно взрывались пузыри, виски долбило болью, да такой сильной, что начинало подташнивать. Хорошо, что добрый Фэб догадался закрыть плотные шторы: на улице было еще слишком светло, свет резал по глазам, и голова начинала от этого болеть еще сильнее.

Часов в десять вечера пришла Берта. Сунулась было в комнату, но её перехватил Фэб. Краем уха Ит слышал, как они тихонько переговариваются на кухне, потом Берта всё-таки зашла. Поставила на приставной столик у кровати стакан с холодным чаем, шепотом спросила, как дела. Он ответил, что нормально, пережить можно, но сейчас лучше всё-таки побыть одному. Берта кивнула, погладила его по руке, и вышла. Позже, где-то через полчаса, пришел Фэб. Принес еще одну порцию лекарства, и в этот раз оно всё-таки подействовало, пусть и не сразу. Больше часа Ит лежал, ощущая, как уходит постепенно головная боль.

Боль ушла, но обида, горчайшая обида на эту несправедливость, которая касалась его лично, и никого больше, не уходила. Вроде бы такая мелочь — дом, двор… и вот поди же ты.

С этой мыслью Ит, наконец, заснул. Заснул, когда уже стало светать, над городом посветлело небо, и над шпилем высотки поднялись на крыло первые птицы.