Генри Олди: Волчонок

— Пак, ты извращенец…

Смеясь, Пак вьюном крутанулся на перилах. Веселье карлика было напускным. Он изображал беспечность, играл, ломал шута — и понимал, что Луций, король шутов, видит его насквозь. Последняя неделя не задалась. Старый клоун своей раздражительностью достал Пака до самых печенок. Все нервировало Луция Тумидуса, все вызывало тихое, бессловесное бешенство. Воздух искрился вокруг старика, намекая: не подходи! Пак знал, в чем дело. Где-то далеко у Луция умерло сразу двое рабов, выжатых энергосистемой Помпилии досуха, и Тумидус-старший почувствовал, что балансирует на краю нормы. Что организм требует, и ослушаться диктатора значит умереть в мучениях. Такое случалось не в первый раз за долгую жизнь клоуна, и не впервые даже на памяти Пака. Иногда маленький акробат думал, что это похоже на состояние тигра, очутившегося в голодном краю.

Иногда он думал, что это ни на что не похоже.

Шесть дней подряд он старался реже попадаться Луцию на глаза. Страх? Нет, Пак не боялся друга. Вряд ли Луций утратил бы самообладание настолько, чтобы сделать Пака рабом. И все равно в глубине души звериное чутье подсказывало карлику: берегись! Исподтишка, стыдясь своего любопытства, словно мальчишка, подглядывающий за голыми тетками, он следил, как старик связывается с невольничьим рынком, уточняет расценки, наличие подходящих кандидатур, скидки, льготы; потом, разругавшись вдребезги — с сыном; как Юлий перезванивает отцу, чтобы сообщить — конфликт улажен, замена найдена, деньги перечислены, к субботе будем, жди утром…

Пунктуальность Юлия была сродни вечным законам вселенной. Он прилетел в субботу, в десять часов, с менеджером рынка, деловитым и услужливым щеголем, и двумя молодыми женщинами «под кайфом». Женщины шли, куда скажут, делали, что велят — химия властно кипела в их жилах, аналог рабства, но еще не рабство. Пак ушел к реке и сел на гнилую корягу, прислушиваясь.

Он хотел знать, когда аэромоб взлетит.

Карлик боялся видеть клеймение. Он мало чего боялся в этой жизни, а от клеймения его мутило. Со стороны могло показаться, что ничего особого не происходит, что Луций Тумидус просто изучает проституток из эскорт-агентства — обычное дело: девок привезли ублажить старика! — глядит на них по очереди, долго, внимательно, а после, разочаровавшись, отсылает прочь, вместе с менеджером. Карлику доводилось присутствовать при наложении клейма. Он знал, как это бывает. Дыша речной свежестью, Пак смотрел на воду, которую нельзя заклеймить, и ждал. Аэромоб взлетел, а Пак не двинулся с места.

Вернулся он поздним вечером.

Женщин — рабынь — увезли. Луций отдыхал в кресле-качалке, утомленный и благодушный. Курил трубочку, улыбался. Нервозность последних дней как ветром сдуло. Пак сбегал за водкой, завел разговор о пустяках. Узнал, что Валерия получила свежее письмо от Марка, что копия письма — у Луция, и старик уже письмо прочитал.

— Парень пишет, что я обезьяна? — спросил Пак.

— Пишет.

— Лучшая в мире?

— Лучшая.

— Когда он забудет написать про обезьяну, — хмыкнул Пак, — я не огорчусь. Третий раз подряд… Что еще?

— Ничего особенного. Служит…

Нервничает, подумал Пак, знавший старика, как облупленного. Все еще нервничает. Мимика, голос, жесты… Остаточные явления. Он был прав: Луций беспокоился, но рабыни не имели к его беспокойству никакого отношения.

— Ты рассказывай, — подбодрил друга карлик. — Язык проглотил?

— Про кнуты пишет. Таскает шамберьер, как талисман. Ну, не таскает — хранит у интенданта. Иногда берет, вспоминает меня…

— Славный парень, — сказал Пак.

— Славный…

Луций Тумидус сделал большой глоток. Ему хотелось напиться. Вдрызг, вдрабадан, до поросячьего визга. Никогда раньше внук не писал ему про кнуты. Никогда — в таком сентиментальном, нарочитом, неестественном тоне. Старик боялся признаться самому себе, но ему казалось, что в их переписку с внуком вмешался чужак.

Что Марк — в беде.

Я смешон, подумал старый клоун. Седой паяц с дурацкими предчувствиями.