Александр Зорич - Стальной лабиринт

И только несползающие, неувядающие улыбки — на лицах медбратьев, врачей, ковыляющих по коридорам выздоравливающих — не давали забыть, что ведь победа, что победили, что вот сегодня, и ни фига ж себе.

— Нынче, когда все это… закончилось, самое время мечты… воплощать. У вас есть мечта, товарищ Константин? — спросил майора медбрат, медлительный двадцатилетний парень, похожий на очеловечившегося пингвина, методично облепляя рану Растова очередной порцией круглых датчиков величиной с монету. Медбрат настоятельно требовал, чтобы его звали Ильюшей — не Ильей, не Ильей Владимировичем и не «молодым человеком».

— Мечта? — Растов сделал задумчивое лицо и привычно поднял руку — он уже знал, туда, под мышку, сейчас прилепят кусачую штучку.

Мечта… Он, конечно, сразу подумал про Нину Белкину. Про ее требовательные живые губы, толком так и не узнанные им. Вот какой была его сокровенная и, по совести говоря, единственная мечта.

Но разве пристало говорить о таком медбрату Ильюше? Ведь пацану наверняка покажется, что это мелко для героя войны, что такая мечта слишком уж из животного царства. Какие-то там «алые губы»…

Впрочем, Ильюша спрашивал не столько для того, чтобы узнать мнение Растова, сколько в целях озвучить собственное.

— Я вот лично решил, что буду в медицинский поступать. Надоело быть никем. Накувыркался тут в последние месяцы по полной, по две смены… как робот. А вот стану доктором — совсем по-другому пойдет, так ведь? — сказал Ильюша, размешивая сахар в чашке травяного чая — его он заварил для Растова.

— Каким?

— Что… «каким»? — Ильюша поглядел на пациента встревоженно. Нет ли температуры? Галлюцинаций? И если нет, отчего тогда говорит невпопад?

— Каким врачом, я имею в виду. — Растов закашлялся, дышать было больно.

— Ну, каким… Хирургом, наверное! На войне оно нужней всего.

— Но ведь война закончилась. А следующая, даст бог, не скоро.

— Черт! А ведь вы правы, товарищ Константин! Уже вылетело из головы! Привык жить по принципу «дотянуть бы до победы»… А как победа, так и неясно, какой девиз теперь… Куда тянуть… В общем, может, и не хирургом, раз так. А педиатром…

— Любишь детей?

— Не знаю, — честно сказал Ильюша и протянул Растову чашку.

— Тогда зачем педиатром? Одинокие молодые мамаши нравятся? — Превозмогая боль, Растов приподнялся вместе с управляемым оголовьем кровати и подмигнул своему опекуну. — Румяные такие, недоухоженные, пышные и молочные, всеми на свете мелочами озабоченные?

Ильюша густо покраснел. Похоже, Растов, даже будучи весьма посредственным человековедом, прочел в его малоопытной душе как в рекламном буклете.

— Насчет педиатра я сказал для примера. Вообще, рано пока про специализацию решать… Экзамены хотя бы сдать вступительные, потом разберусь!

— У фронтовиков должна быть льгота, — заметил Растов наставительно.

— Серьезно? — удивился Ильюша. — Льгота мне бы не помешала! Потому что с органической химией у меня — форменная засада… Не говоря уже про физику… И про биологию.

Растов понимающе кивнул. «Дети-дети… Мне б ваши проблемы».

В госпитале Растов пролежал целую неделю. Но эти семь дней показались ему полноценным месяцем.

Нет тяжелей пытки для деятельного человека, чем быть прикованным к койке, чем чувствовать себя безголосым, безвольным, обременительным объектом приложения чужих усилий, над которым с утра до вечера кто-то умелый и дотошный колдует — то мануальный терапевт, то оператор очередной целительной машины, то мастер глубокой психокоррекции, то виртуоз сращивающих техник, а то гений местной анестезии…

Зато к концу этой налитой болью и забытьем недели Растов вдруг понял: во время своих овощных лежаний он кое-чему бесценному научился.

А именно: с благодарностью принимать чужое внимание. И не стесняться его.

А еще он научился быть незаметным и выучился не плакать от ярости и нетерпения, даже когда кажется, что превратился в них весь.

Научился обходиться без деятельности. И даже без ее симуляции.

Научился быть семечком одуванчика, парашютно летящим на майском ветру.

В перерывах между процедурами Растов совершенно ничего не делал.

Не читал.

Не смотрел визор.

Не лазил по сетям и не играл в игрушки-стрелялки.

Он лежал и думал. И мечтал.

Да-да, о Нине. О ней одной.

Меж тем с ним все время пытался кто-то связаться.

В первую очередь, конечно, родители. Но каждый раз он страдальчески закатывал к потолку глаза и врал докторам, что складывать слова в фразы не может физически, что нет сил и головокружение.