Роман Титов - Ремесло Теней - Игла Дживана

«Нечего тут придумывать. Нужно только смириться. Смириться и понять, что я уже никогда не стану той Сол, что была твоей матерью когда-то. Наше с тобой время ушло безвозвратно. Единственное, что ты можешь сейчас сделать, это отпустить… отпустить меня и Батула, ради того, чтобы кошмар, в котором я существовала все эти годы, не оказался прожитым зря».

Ее рука сама стала выскальзывать из моей, и я, как ни старался, не мог удержать ее своими потными пальцами. Слезы отчаяния и злости брызнули из глаз.

— Мама, не надо! — завопил я во всю глотку, хотя Аверре так и не понимал, к чему все идет.

«Поверь мне, так будет лучше…»

«Для кого?» — хотел выкрикнуть я, но было уже поздно.

Тонкие старческие пальчики выскочили из моей ладони и, под непередаваемый вопль беспомощного отчаяния, скрылись вместе с моим бывшим наставником в темной глубине древнего урочища.

Борьба, все еще шедшая где-то там внизу длилась какие-то секунды, но они казались мне невыносимо долгими. Бессильно и слепо вглядывался я в непроглядную темень, прислушиваясь к глухим звукам бездны, только что отнявшей у меня самое родное существо во всём мире.

Мгновение.

И вспышка невероятной силы осветила недра Святилища, словно умирающая звезда последним своим дыханием порождает ярчайшее из космических явлений. Стены содрогнулись от ее мощи, так что я едва устоял на ногах, спрятав лицо от света и жара, который, как я полагал, вот-вот превратит меня в пепел. Спустя секунду все снова погрузилось в непроглядный мрак, наполненный тишиною мертвых.

Остался только я.

Дождь стучал по стеклам восстановленного окна в номере Аверре, рисуя сложные узоры из стекающей тонкими ручейками воды, напоминая барабанную дробь перед казнью. День переживал свой конец, но низкие тучи, окутавшие Мероэ целиком, скрыли от глаз последние лучи заходящего солнца, погрузив и без того безрадостный пейзаж недавно миновавшей битвы в пасмурно-мрачную пелену.

Я стоял, прислонившись лбом к прохладному стеклу, отстраненно наблюдая за омовением, длившимся вот уже третий час без перерыва. Как будто сама природа хотела смыть с себя всю грязь и кровь, оставленные событиями теперь уже почти прошедшего дня. На эти три часа весь город словно умер.

Нападение аборигенов, как ни странно, обошлось Мероэ, если можно так выразиться, малыми потерями. Сильнее всех пострадали графский замок и часть окружавших его зданий. Возвращаясь из джунглей на борту флаера Занди, я успел заметить несколько туш мертвых килпассов, чьи пернатые крылья торчали из разрушенных остовов зданий. Но, ни единого аборигена в воздухе или на земле заметить не сумел. Занди сказал, что едва весть об уничтожении Иглы и разрушении Святилища достигла ушей махди, они тут же поспешили ретироваться, позабыв о собственной жажде мести. Почему они так поступили, мне, увы, никто объяснять не стал, и я лишь удивился, что горожане еще не завалили своего графа требованиями нанести по джунглям сокрушительный ответный удар. Хотя, возможно, для этого жертв среди мирного населения оказалось недостаточно. Впрочем, внутренние политические дела Боиджии меня никогда не интересовали…

Стук в дверь отвлек от разглядывания дождевых ручейков на стекле, в одном из которых на секунду привиделся оскаленный лик Аверре, и я недовольно отвернулся.

Едва возвратившись в отель, я тут же попросил Литу предоставить мне личный канал связи, используя который, применив все необходимые защитные кодировки, отправил сообщение в Цитадель с просьбой по возможности откликнуться на вызов, однако пока никаких намеков на ответный сигнал замечено не было. Делал я все это на автомате, словно машина, подчиняясь программе. Ничто уже и нигде больше не могло меня затронуть или взволновать.

Визитеров я не ожидал вовсе и потому, когда настойчивый стук в дверь повторился опять, скосил взгляд на стол, не появилась ли на панели передатчика яркая красная точка. И, поскольку, таковой там так и не обнаружилось, устало проговорил:

— Войдите.

Дверь тихонько открылась, и на пороге появился, кто бы мог подумать, капитан Гетт собственной персоной. Вид у него при этом был не очень дружелюбный, что было неудивительно, в свете последних событий. Да и от его былой чванливой и самоуверенной наглости не осталось и следа.

— Мне сказали, что вы здесь, Эпине, — проговорил он, без приглашения ступая мокрыми ботинками на ковер.

— Еще бы, — фыркнул я, сложив руки на груди и уставившись на него исподлобья. — Вы ведь запретили кому-нибудь входить в мой собственный номер. Даже вещи мои не пожелали отдать.