Денис Игумнов - Квадратное солнце

– Как понимаете, здесь лишь образцы. По меркам снятым с каждого из вас, в прошлое ваше посещение замка, сделали доспехи. Их вы получите сегодня же, после окончания нашего собрания у брата оружейника: он будет ждать вас в арсенале. Пауль Хаузер, а для тебя орден приготовил особое приспособление, безотказно служившее нам в прошлом, и уверен, которое окажет нам помощь в поимке Пастуха. Шкура серебреного медведя.

Великий магистр зашёл за кресло и из стоящего там окованного железными полосами сундука вынул свёрнутую в рулон шкуру. Одним взмахом де Бриль расстелил шкуру поверх лежащих на столе новых инструментов воинского искусства. Раньше шкура принадлежала самцу рода бурых медведей довольно внушительных размеров. Волосы на шкуре покрывала седина, по какому-то капризу природы ярко блестевшая серебром, а не белеющая серым снегом как обычно. Ко всему прочему, на спине шкуры полоски седины перекрещивались и образовывали крест правильной формы. Этот артефакт, доставшийся ордену от одного оккультного общества предшественника первых религиозных орденов, обладал свойствами апостольской плащаницы. Завернув в неё колдуна или вампира, можно было обеспечить полную неподвижность пойманной в ловушку сатанинской твари. Слуги дьявола впадали в ступор: шкура серебряного медведя блокировала злые порывы чёрных душ, и охотники могли делать с пленниками всё, что требовало от них секретное предписание, написанное монастырскими умниками.

– Благодарю вас, Великий Магистр. С такими щедрыми дарами нам будет стыдно не поймать владыку упырей. – Хаузер встал и поклонился.

– Да, братья, будем уповать на волю бога, и не будем жалеть себя в войне с силами зла. А теперь каждый может высказать всё, что у него на уме, – облегчить душу перед своими братьями во Христе.

В ордене Меча и Креста практиковались массовые покаяния и исповеди. Почти каждое собрание оканчивалось общей исповедью. Рыцари каялись в своих настоящих, а больше в выдуманных грехах. Войны-монахи на удивление много грешили, но им за службу ордену прощалось многое: лишь бы раскаянье было искренним. Шокирующие подробности морального облика некоторых братьев ордена мы опускаем, скажем только, что после исповеди настало время обеда. Магистр закатил настоящий пир специально для бесогонов. Горы жареной дичи, море свежесваренного пива, выдержанного в дубовых бочках вина, свежеиспечённого хлеба. Овощи и зелень можно не считать. Перед опасным походом рыцари себе ни в чём не отказывали. После таких обильных возлияний, само собой, требовался отдых. «Гнев Бога» выступил из замка на второй день после пира.

Пака крестоносцы накачивались на сон, грядущий, вином, набирались перед походом сил и храбрости, в Грюн-Воротеле наступала ночь, а вместе с ней в городе водворился потусторонний ужас. Чума завелась в домах, словно червяк в яблоке, покрыла гнилостным налётом смердящих заразой трупов переулки, площади, закоулки. Густо насытила миазмами моровой язвы воздух. Похоронные команды, одетые в стеганную многослойную одежду, похожую на попоны для лошадей, дополнительно обмотанные тряпками, намоченными в уксусе, в уродливых масках, затрудняющих дыхание (но бесполезных в борьбе с бактериями) и защищающих глаза стекляшками, на вторую неделю эпидемии перестали справляться со своими обязанностями. Мертвецы разлагались в своих постелях, отравляя всё вокруг ядом болезни. Могильщики не успевали сжигать трупы. Церковь запретила предавать усопших прожорливому пламени огня, не желая возвращения времён язычества, но священников перестали слушаться. Чума переделала набожных христиан в нигилистов неврастеников, ищущих спасения в любом обмане, выдаваемым алчными шарлатанами-знахарями за единственно верное средство против болезни – панацею. Распятие уступило место колдовству и тогда в Грюн-Воротель пришло другое зло, не менее опасное, но настолько жуткое, что надежды на спасение улетучились в дыру смертельного ужаса, обуявшего души всех несчастных горожан. Тела умерших перестали убирать с улиц. Могильщики, попы, врачи и мародёры, исчезли, став первыми жертвами незваных ночных гостей. Рынки и продуктовые лавки закрылись. Кончался провиант: люди, как крысы, алчно подъедали запасы сухой снеди из кладовых. Оставшиеся в живых жители прятались за плотно закрытыми крепкими дверями и окнами, предпочитая не выходить лишний раз днём из дома, что уж говорить о тёмном времени суток.

Под солнечными лучами город казался бледным покойником, прикрытым саваном зыбких туманов, наползающих на дома из примитивных канализационных нор и ходов. С приходом тьмы улицы оживали, наполнялись зловещими звуками сатанинской переклички. Кто-то кряхтел у самых окон, скрёб их рамы, стучался в двери. То тут, то там, откуда-то сверху, может быть, с крыши раздавалось издевательское хихиканье, за которым было слышно, как постукивает черепица под чьими-то осторожными шагами.