Евгений Ильичев - Магеллан. Часть II. Егерь

С этими словами егерь снял с плеч свой горб и отсчитал нужную сумму, бросая деньги прямо в снег. Хозяйка, ахнув, тут же упала на колени, подбирая драгоценную плату за жизнь никчемного последыша. Хозяин же с видом победителя не упустил возможности кольнуть противника словом:

– Хочешь заставить меня поверить, что покупаешь его из соображений совести? Как бы не так, егерь! Знаю я вашего брата… На людях полны добродетелей, нравственности учите. А какие вы в Пустоши? Думаешь, я поверю в то, что ты берешь его просто так? Ты сожрешь его в первую же ночь, как покинешь этот курень. Сожрешь и не побрезгуешь, потому что жизнь нынче такая. Сильный поедом слабого ест – вот единственный закон, по которому жить стоит!

Егерь ничего не ответил. Он молча подошел ко мне и одним резким движением обрезал крепкие веревки, что опутывали мои посиневшие руки.

– Иди оденься. Мы выходим немедля. А ты, Курьма, подготовь мне купчую! Да кнесову печать не забудь поставить.

Не веря в реальность происходящего, я поплелся в хлев. Но меня остановила хозяйка.

– Куда это ты намылился, щенок? Нет тут у тебя ничего своего! Ты скотина, а скотине одежды не положено! Пусть так идет! – с вызовом выкрикнула она в лицо егерю.

Я замер. На лице у старого егеря заиграли желваки. Глаза по-звериному прищурились. Казалось, сейчас он обоих моих хозяев одним махом испепелит. Но, сделав один глубокий вдох, путник успокоился. Взглянув на меня, егерь промолвил:

– Пошли.

Вырвав из рук Курьмы бумагу со свежей кнесовой печатью, он решительно зашагал прочь от куреня, надевая на себя вторую голову. Остановился посреди заметенной снегом дороги и обернулся.

Я стоял как вкопанный, не решаясь двинуться. Кроме худых валенок на ногах да рваных порток на мне больше ничего не было надето. Я понимал, что в таком виде смогу пройти по лесу от силы с версту. Я смотрел на егеря умоляющим взглядом. Мне страсть как хотелось уйти с ним, но умом я понимал, что поход, который он мне предлагает, для меня означает верную смерть. Прав был хозяин. Сожрет меня старый егерь. Сожрет и не подавится.

– Ну… – поторопил он меня.

И я, очнувшись, бросился к нему, увязая в снегу, руками размазывая по лицу внезапно нахлынувшие слезы. Уж лучше такая смерть, быстрая и легкая, нежели под хозяйскими розгами.

Вопреки словам хозяина, есть меня егерь не стал. Это сейчас я понимаю, насколько дикой была сама мысль о том, что Герман мог взять меня с собой в качестве пропитания. Но тогда мой детский разум, зашоренный и дремучий, рисовал ужасающие картины расправы старого егеря над слабым последышем. Масла в огонь добавляла сама натура Германа. Большой, сильный, грубоватый и малообщительный, поначалу он внушал мне неподдельный страх. Его доброе ко мне отношение я не принимал в расчет, не верил, что сотрапезник может быть добрым к скотине просто потому, что добр по натуре. Привычка ежеминутно ждать наказания от любого сотрапезника за любую провинность накрепко засела во мне и еще долго не отпускала.

Не успели мы выйти из куреня, как егерь укутал меня в свой пятнистый полушубок. Нахлобучив на мою голову капюшон и взяв на руки, он понес меня в пугающую неизвестность. До того дня я не задумывался об истинных масштабах мира, в котором жил. Собственно, для скота мир ограничивался лишь хлевом и полем, в котором он работал. Я же видел и слышал гораздо больше сородичей, но даже в самых смелых своих фантазиях не заходил дальше леса, что начинался сразу за куренем. Да и о размерах этого самого леса понятие я имел лишь самое общее. Знал, что он большой, что через него до ближайшего куреня не пройти летом и за седьмицу, а зимой так и вовсе сгинуть можно было в бесконечности его. Но знать какие-то общие факты о белом свете – совсем не то, что увидеть его воочию. В тот момент, когда Герман вынес меня за пределы куреня, мир предстал перед маленьким последышем во всем своем величии. Сейчас, с высоты прожитых лет, я вспоминаю то время, время блаженного неведения своего, с улыбкой. Если бы только знал я тогда, какие расстояния мне придется преодолеть, сколько вынести и скольким пожертвовать.

Утопая в огромном егерском одеянии, я быстро согрелся, а убаюканный мерным покачиванием и ритмичным дыханием Германа, сам не заметил, как провалился в чернь. Мы двигались на север от куреня. Егерь шел не быстро, вязкий снег не давал разогнаться, но настойчивость, с которой он продирался вперед сквозь снежные торосы, была достойна восхищения. Скоро мы оказались далеко за пределами владения сотрапезников, наедине со звенящей пустотой зимнего леса. Могучие ели, исполинские сосны и стройные березы стояли стеной по обе стороны от тракта. Отягощенные льдом и снегом, их верхушки клонились к дороге с обеих сторон, образуя причудливый ледяной тоннель. То тут, то там в морозной тиши леса раздавался глухой утробный треск до предела изогнутых стволов. Звук этот эхом разносился по всей чаще, словно намекая путникам на их хрупкость и уязвимость перед величием природы.