Мишель Демют: Голубой Берег (2075)

— Теперь тебе не больно?

Он мотает головой. Однако это правда — он действительно больше не испытывает боли. Патриция соорудила ему большую повязку. Он лежит на диване у камина. На фоне яркого пламени виден настороженный профиль Карлоса, большой борзой. Окно занавешено, и продолжающийся снаружи бой не виден; слышны только раскаты залпов старинных пушек, заполняющие паузы между потрескиванием поленьев в камине.

— Теперь ты должен заснуть, — говорит Патриция.

Он с улыбкой кивает, чтобы сделать ей приятное, но вряд ли он сможет заснуть, потому что неудовлетворенное желание труднее перенести, чем боль, Иероним знает это с той поры, когда Патриция только появилась у них в доме. Он отводит взгляд в сторону и ничуть не удивляется тому, что видит над камином изображение Галактики — символ Святого Ордена. Но это уже не камин, а алтарь общего зала.

— Человек — святой. Человек — царь, властелин миров, — произносит он вполголоса, заканчивая главу о Человеке. Галактика в хрустальной сфере сверкает всеми своими миллионами алмазных, рубиновых и сапфировых звездочек, медленно перемещающихся по законам небесной механики. В центре сферы они сливаются в Млечный Путь — сверкающее облако, в котором смешиваются все цвета и оттенки.

«В мире столько солнц, — думает Иероним. — Как можно рассчитывать просуществовать достаточно долго, чтобы завоевать их?»

Алтарь уходит вниз, и освещение становится немного ярче. Братья встают. В молчании раздвигаются длинные обеденные столы и раскрываются широкие окна, выходящие в космос. Взгляд Иеронима находит желтый диск Солнца, окруженный короной, которая кажется пурпурной благодаря фильтрам. Слева, в пяти миллионах километров от Святой Станции, виднеется ничтожное белое пятнышко Меркурия.

— Вы знаете, брат Иеронимус?… — На улыбающемся лице брата Бурбуазье заметна напряженность.

— Я знаю только то, что сказал мне брат Лезье, — отвечает Иероним,

— Он может сказать многое…

— Знает ли он столько, сколько говорит?

— Ходят слухи, что он очень стар. Хотел бы я понять…

Но брат Бурбуазье не заканчивает фразу, так как наступил час исполнения обязанностей. Все разом встают из-за стола. Брат Мегль и брат Гарабесьян вполголоса продолжают спорить о чем-то. Брат Момуа, по-видимому, снова читает молитву, и Иероним думает, что и ему, наверное, сейчас страшно. Ведь он тоже боится и поэтому злится на себя.

…Тогда он забирается еще глубже в трубу и закрывает глаза, пытаясь заснуть. Но он не может избавиться от мыслей об отце и в конце концов снова выглядывает из трубы. Ночь снаружи стала голубой. В действительности, это уже не ночь, потому что не видно ни дороги, ни горизонта. Скорее это похоже на лазурный берег какого-то моря. Того самого моря, омывающего усталые сны, когда судороги мышц сливаются с воображаемой тревогой…

— Брат Иеронимус, в часовню!

После этих слов отец Дорфус некогорос время молчит. Точно так же было в прошлый раз, когда он вызвал брата Смирру и брага Копсмольда. Потом он продолжает спокойным тоном, как будто обязанность, исполняемая в часовне, ничем не отличается от обычных обязанностей всех остальных членов Ордена. Можно подумать, что никто из братьев не знает, что именно в часовне находится этот Передатчик…

— Неужели это так и произойдет? — спрашивает себя Иероним. — Так легко и быстро, словно это казнь политического преступника, одна из тех официальных экзекуций, насквозь пропитанных духом несправедливости, когда всего лишь через несколько часов после вынесения приговора устраняются лица, мешающие кому-нибудь в правительстве… Но ведь Церковь Экспансии — не испанская инквизиция и не правительство двадцатого века!

Большой общий зал опустел, здесь остались только четверо братьев, предназначенных для служения у алтаря, И Иероним внезапно ощущает себя одиноким жалким изгнанником, словно отец Дорфус осудил его, проклял и вышвырнул в гибельное звездное пространство.

Двигаясь, словно автомат, он направляется в глубь зала, огибая вновь появившийся алтарь. Позади алтаря сдвигается вбок панель, за которой приоткрывается вход в узкий коридор, уходящий в самые недра Станции. Он делает несколько шагов по коридору и останавливается, услышав слабый стук вставшей на место панели. Он в ловушке! В ловушке? Но кому нужна его жизнь?

— Успокойся, — говорит Патриция.

Он только что пришел в себя, вынырнув из головокружительного кошмара, в котором он цеплялся за трубу на краю голубой бесконечности, похожей на далекий голубой берег. У него опять болит рана, и Патриция склоняется над ним, чтобы поправить повязку. Волосы Патриции касаются его лица — ему достаточно чуть приподнять голову, чтобы коснуться губами ее затылка. Он видит белую полоску кожи, поднимающуюся от шеи вверх между косами, и снова ощущает нахлынувшую страсть. Но в этот же момент перед ним возникает картина сражения — на него опять несется виргинский танк, а он не может даже пошевелить ногой. Боевая машина приблизилась почти вплотную, слишком близко, чтобы иметь возможность пустить в ход оружие; в последний момент он заставляет себя сдвинуться с места, быстро отползает в сторону и проваливается в какую-то яму. Снова открывает огонь правительственная артиллерия. Лучи светометов скользят в нескольких сантиметрах над ним, и он безуспешно пытается вжаться в землю. В это мгновение прямо над ним взрывается танк, разбрасывая в ночи раскаленные обломки, и он, оглушенный, но невредимый, лежит среди светящихся красноватым светом кусков металла, и окутывающий его дым наполнен острым горьковатым запахом сгоревшей краски…