Натали Хеннеберг - Язва

Сириусца пришлось нести. Он уже начал понемногу рассыпаться…

И вот их привязывают к столбу. Веревки такие шершавые. Но живые…

Священник протягивает к ним какой-то предмет, похожий на ветку коралла.

— …Айрт, покиньте эту вселенную. Она больше не существует. Бегите к нам. Вас зовут, вам помогут…

— Нет, не надо завязывать глаза, — говорит Айрт.

— Н'пл… — говорит горилла.

У сириусца нет глаз.

Охранники занимают свои места.

Дезинтеграторы поднимаются. Потом настанет черед сириусца.

— Да здравствует Венера! — неожиданно ревет горилла. Потом тонким голосом: — Да здравствует Земля!

И еще:

— …Земля мутантов!

— … Эта вселенная больше не существует. Есть только вы и я. Я вызываю вас. Я люблю вас, Айрт !

Залп.

Через несколько секунд пастор чувствует себя совсем плохо. Арктурианский прокурор стонет в углу тюремного двора: завтра же, нет, уже сегодня, он подает в отставку…

— Интересно, — говорит старший охранник, рассматривая странный черный отпечаток, как будто инкрустированный в камне, которым покрыт двор в том месте, где только что произошла казнь. — А мне казалось, что столбов три…

А их оказалось только два.

Два зеленых миндалевидных глаза на треугольном кошачьем лице. Гибкое худое тело, вьющаяся шевелюра цвета спелой ржи. Талестра не думает … она видит .

Сначала было повальное бегство.

После «последних событий на Земле» (они всегда бывают, эти «последние события») не оставалось ничего другого, как спасаться бегством. По крайней мере, если у вас были человеческая душа и нервы. И, естественно, возможность убежать. У нас она была, эта возможность — какой-то разведывательный корабль ограниченной вместимости, в него должны были набиться, как сельди в бочку, женщины и дети. Корабль располагал минимумом горючего и ничтожными запасами провианта. Для дыхания можно было рассчитывать лишь на небольшую гидропонную оранжерею и несколько кислородных аппаратов. Многие пассажиры были ранены, умирали один за другим уже в полете, и их выбрасывали за борт. Другие сходили с ума и сами следовали за ними. И, в конце концов, корабль плыл в бесконечности, набитый кучей трупов…

Да, так обычно и бывало. Но, к счастью, никто не мог об этом знать заранее. И никто не мечтал о возвращении на ненавистную планету, такую желанную — и потерянную навсегда…

Даже я не мечтала.

У нас почти не было багажа — и фальшивых удостоверений личности тоже не было. Мы не хотели подводить (даже если погибнем, и те, другие , найдут на борту разбитого корабля наши невесомые тела) тех, кто оставался на Земле. У одной это был муж, сражающийся на каком-то неизвестном фронте, у другой — потерянный ребенок, у третьей — больные или престарелые родители. Те, кто не мог улететь.

Из всей нашей огромной семьи до космодрома удалось добраться только четверым: моей матери, мне, моей молодой тете и ее младенцу. Мне кажется, что тогда, среди этой сумасшедшей толпы, именно младенцу Юрию и мне, которая в 11 лет была больше похожа на лягушонка, удалось решить судьбу нашей группы. А может быть, моей матери — кто знает? Эта молодая фурия с перекошенным от ярости лицом схватила Юрия поперек тела, меня — за плечо, сильно ущипнула и приказала: «Орите!» Мы заорали. Тетя тащила за нами сумки. Мы спотыкались об ужасные почерневшие тела, скользили по липким зловонным лужам… Юрий был синий от крика. Мы пробирались именно к этому кораблю, где был начальник космодрома, сквозь толпу исступленных людей. Я еще помню (это уникальное в своем роде зрелище, оно произвело на меня огромное впечатление среди всех криков, в красных расплывчатых отблесках пожарищ), как люди боязливо расступались перед нами. В центре космодрома стоял небольшой белый столик. Вокруг него были расставлены четыре легких дезинтегратора, направленных в разные стороны, а огромные черные собаки с вытянутыми грустными мордами лежали среди разбросанного оружия и лениво лизали покрасневший бетон… Начальник разговаривал с мужчиной огромного роста, затянутым в черный пластик. На фоне покрытого заревом пожаров неба четко вырисовывался мертвенно-бледный профиль, в разрезе его глаз было что-то восточное, как и во всем выражении его лица и в изгибе губ кофейного цвета. (Я потом слишком часто встречала на самых различных лицах эти несмываемые признаки и знаю, что их нельзя отнести к какой-либо определенной расе. Речь идет о признаках определенного клинического состояния.) В отличие от сопровождающих его людей, вооруженных до зубов, у гиганта в руке был только хлыст из бычьих жил, и его сухое пощелкивание по камню как бы подчеркивало его слова. Я расслышала: