Григорий Панченко: Чужие-3: Наш мир - тюрьма

Эндрюс сделал паузу и самодовольно усмехнулся, предчувствуя реакцию слушателей.

– Оставшийся в живых член экипажа – женщина!

– А-а-а! – выдохнула толпа.

Один из заключенных – тот, что устроился на стеллаже, – чуть не сорвался оттуда на головы сидящих внизу, как получасом ранее Аарон Смит едва не упал со своего сиденья.

Несколько мгновений в подсобке стояла потрясенная тишина. Первым нарушил молчание тот, что повис на стеллажах:

– Женщина? А я вообще-то дал обет безбрачия. – Он вдруг пакостно усмехнулся. – Я хочу сказать, что это женщин тоже касается!

Только сейчас директор узнал его, выделив из наголо обритой и одинаково одетой человеческой массы. Это был Ян Голик, один из самых жестоких и непредсказуемых субъектов в колонии. Впрочем, Эндрюс умел справляться с такими типами – иначе не быть бы ему директором. Однако сейчас его вмешательство даже не понадобилось: Голик явно пошутил в недобрый для себя час, затронув одну из наиболее болезненных проблем тюрьмы. В ответ сразу изо всех углов подсобки на него разом яростно рыкнули несколько глоток с недвусмысленным предложением заткнуться, а не то, мол, они решат вопрос с «обетом безбрачия» за его счет, причем прямо сейчас и все вместе одновременно. Быть может, эту угрозу тут же и попытались бы реализовать, но из рядов сидящих поднялся, блеснув стеклами очков, рослый широкоплечий негр в потертой зеленой робе. Он решительным движением поднял руку, показывая, что собирается говорить, и в подсобке тут же стихли крики, замерло движение.

Негра звали Дилон. Он был признанный вождь, неформальный лидер заключенных – «пресвитер», как его называли здесь. Даже директор предпочитал без крайней нужды не вступать с ним в конфликт.

– Наш брат, конечно, сказал глупость. Но все же в его словах есть зерно истины. Зерно это заключается в том, – голос у него был глубокий, хорошо поставленный, как у настоящего проповедника пресвитерианской церкви, – что всем нам решительно не нравится политика администрации, которая позволяет находиться в нашем спаянном коллективе чужакам, неверующим. Особенно если это – женщины! Все помнят, с каким трудом нам удалось достигнуть гармонии. И сейчас наше единство снова под угрозой…

Эндрюс с некоторым облегчением перевел дух: он ожидал худшего. Пожалуй, Дилон даже тайком решил подыграть ему, – во всяком случае, он виртуозно перевел вопрос со скользкой почвы межполовых отношений на гораздо более безопасную тему.

– Да, я вполне согласен с вышеизложенными соображениями. Именно поэтому я уже связался по официальному каналу со спасателями. Они должны прибыть примерно через неделю. Доктор, в каком она состоянии?

Врач, несколько удивленный тем, что директор вдруг обратился к нему без всякого перехода, пожал плечами.

– Это еще неясно. Она пока что без сознания, но, судя по всему, серьезных повреждений нет.

– Диагноз?

– Диагноз еще не готов.

Эндрюс нахмурился. Он не очень разбирался в медицинских вопросах и, подобно множеству облеченных властью людей, считал, что современная техника снимает с врачей вообще все трудности, как в определении характера болезни, так и в лечении ее. Впрочем, современной техники тут как раз и не было.

– Но она выживет?

– Скорее да, чем нет.

Опять эта двусмысленность! Нахмурившись еще сильнее, директор твердо опустил руку на плечо врача.

– Запомни, если она придет в себя и сможет самостоятельно передвигаться, она никоим образом не должна выходить из лазарета. Во всяком случае, без сопровождающих – то есть без тебя или моего заместителя. Вопросы есть? – Врач снова пожал плечами, как бы случайно сбрасывая при этом руку начальника. – Вот и хорошо. В остальном, джентльмены, распорядок жизни и работы в колонии не меняется. – (Слово «джентльмены» Эндрюс произнес с непередаваемой иронией.) Договорились?

– Да, – ответил Дилон за заключенных.

– Да, – ответил врач за всех остальных, то есть, по сути, за самого себя, так как лейтенант Элен Рипли лежала в глубоком обмороке и договариваться с ней пока не представлялось возможным, а Аарону Смиту не полагалось иметь собственного мнения. Да он не очень-то и представлял себе, что это такое – собственное мнение.

Наполняя шприц, врач уронил одну из ампул. Она разбилась с тонким звоном, по госпитальной палате поплыл запах лекарства – острый и какой-то пряный. Врач покосился на свою пациентку: не очнулась ли? Нет, лежит неподвижно, до горла закрытая простыней. Веки смежены, черты лица заострились, но дыхание ровное.