Станислав Буркин - Русалка и зеленая ночь

Вот появились парень с девушкой. Оба рыжие, оба – в очках. Он – худой, с мягкой копной кудрявых волос, она – скромная, но ярко одетая «отличница». Он взмахивал перед нею руками, с выражением что-то декламируя, а она – то на мгновение покорно обращалась туда, куда указывала ей пятерня кавалера, то возвращала взгляд на его лицо.

– Слыхал сегодня про девку-то мертвую? – спросил товарища раскинувшийся на кабелях, как на сеновале, электрик. – Как он ее, а?

– Он парень шалый, – отозвался тот.

– Мы все тут, я думаю, шалые… – согласно покивал электрик.

Воздушный мостик опустел, во тьме под транзисторами, кажется, стало еще мрачнее, и электрик закончил мысль:

… – Я думаю, сам Космос – шалый.

Она считала, что познала цену всему, и потому дорожила достигнутым. В космосе, чтобы пробиться, надо быть на хорошем счету. Да и на Земле она прекрасно училась вовсе не из абстрактной тяги к знаниям, а потому что мечтала хорошо устроиться, хорошо зарабатывать, а после пятидесяти получать приличную пенсию.

С детства Машенька без напоминания мыла посуду и выполняла все родительские поручения. Она двигалась бесшумно и быстро, и всё в ней – и бледные веснушки, и рост, и голос, и даже совратительно кривые белоснежные зубы – всё-всё было под стать друг другу. Она была эталоном плаксивой паиньки с потаенной эротической начинкой.

И вот, когда на ее трусиках завибрировал будильник, на орбите совершенно неожиданно наступило воскресное утро. Машенька, разминая челюсти, зевнула и, выворачивая руки, как следует, потянулась. Потом сунула ладошки за голову. По праздникам на «Руси» можно было понежиться в постели подольше.

Она висела в пристегнутом к углам комнаты спальном мешке и наблюдала в иллюминатор Землю. На фоне монотонного гудения орбитальной станции отстраненно доносились звуки итальянской оперы – кажется что-то из «Богемы» Пуччини. Свет она не включала, но сияющая в огромном, с велосипедное колесо, проеме голубая планета ярко освещала комнатку своим призрачным отраженным сиянием.

«Надо еще немного поспать», – подумала девушка. Рокот станции, Пуччини и чьи-то неясные переругивания действовали на нее, как колыбельная. «Надо поспать», – повторила она про себя и вызвала в воображении дорогие ей образы родного Екатеринбурга.

… Над черным-черным блестящим всеми огнями города слякотным асфальтом громоздятся тесные небоскребы, заслоняя туманную гущу небес, в которой шныряют по проводам воздушные трамвайчики. Свет в них иной раз мигает, и тогда сверху блещет вспышка, и сыплется стайка искр. «А я плыву, плыву внизу, как маленькая-маленькая точечка, – рисовала в своих мыслях Маша, – я теряюсь в потоке, между дымами, между огненными рекламами, меж витринами, машинами и светофорами… Проникаю в блистательный универмаг и в запахах французских духов скольжу на эскалаторе по стеклянной галерее, в сутолоке господ в мехах и шляпах…»

А гул машин остается снаружи, за витринами, где город играет, мигает, переливается, светится, мчится и мерцает. О, электрический рай урбанистического счастья! И для счастья рядом ковыляет ОН… Вдруг мечтательное выражение на лице девушки стало гаснуть, превращаясь в оцепенелую тень улыбки. «Что вы, Машенька! – услышала она внутренним слухом вчерашнее. – Откуда такие мысли? Просто я хочу показать вам свою каюту…» «Я ее уже видела. Разве вы забыли, Даниил? Впрочем, вы тогда были так пьяны, что даже обещали жениться». «Э-э… Разве?! Бо-бо-боже, ну нельзя же так напиваться. Мне, пра-право, неловко…»

Для него я просто смазливая девчонка, не более! Конечно! Он – оператор крана, а я всего лишь какая-то прачка. И даже какая-то древняя покойница – и та лучше меня. За ней ни ухаживать не надо, ни уважать ее. Бери и… Бери и е… Нет! Я не хочу мараться об это гадкое слово! Но зачем, зачем в таком случае, он смотрит на меня ТАКИМИ глазами и зачем тогда читает мне стихи?

Ей было немногим больше двадцати, но она не была еще женщиной ни душой, ни телом. Добросердечные контролерши, скрепя сердце, пропускали ее на просмотр скабрезных фильмов. У нее был ясный ум и легкий кроткий характер. Впрочем, несмываемый румянец выдавал в ней и скрытную славянскую страстность. Простите за мещанские обороты, но на «Руси» Машенька и впрямь была существом самым чистым.

От воскресших воспоминаний вчерашнего вечера выражение ее лица наполнилось беспомощностью столь совершенной, что оно как бы уже переходило в безмятежность слабоумия. По-детски приподнятые брови и бессмысленно приоткрытый рот – именно это обнаружила она, увидев свое отражение в иллюминаторе как раз в тот миг, когда ее оцепенение нарушил нежданный звонок.