К. Терина - Ыттыгыргын

Капитан проснулся от стука в дверь. Руки и ноги его ужасно замёрзли, он всегда очень мёрз, если забывал укутаться как следует. Проблемы с кровообращением – так говорил доктор Айзек.

– Войдите!

Распахнулась дверь, в каюту, тяжело шагнул томми. Цезарь чуть слышно заворчал, просто чтобы обозначить своё присутствие.

– Что у вас? – капитан повернул клапан газового рожка, чиркнул спичкой.

В груди у томми щёлкнуло, застрекотало, из узкого отверстия полезла телеграфная лента. Томми оторвал её, протянул капитану.

«Луораветланский каяк 7. Капитан лично».

Макинтош взглянул на часы и похвалил себя за принципиальность, граничащую с прозорливостью. Никаких инъекций пассажирам до погружения. Точка. А до погружения оставалось два часа. Британские пароходы никогда не рвали ткань эфира рядом с Науканом, в точности соблюдая условия договора двенадцатилетней давности.

Мысли Макинтоша, ещё сонные и медленные, путались и расплывались. В груди тревожно шевелился птенец лихорадки.

Луораветланы терпеть не могли британские пароходы. Это выглядело так, будто им физически неприятно находиться на борту подэфирных монстров. Так что – какова бы ни была причина их визита, причина эта была чрезвычайно важной. По крайней мере, для луораветланов.

Капитан поборол искушение заглянуть в навигационную рубку, вспомнив, что сегодня дежурит Кошки. «Бриарей» спал, коридоры были пусты, только за спиной слышались скрипучие шаги Цезаря.

Томми у шлюза не было – к лучшему, подумал Макинтош. Капитану не удавалось искренне считать томми полноправными матросами, потому рядом с ними он чувствовал себя неловко. Иногда Макинтош задумывался, где проходит граница между машиной и живым существом. Цезарь в капитановой иерархии занимал место, равное местам офицеров. А между тем пёс был родным братом механических томми, хоть и ручной работы.

Макинтош сам отжал рычаг и закрыл глаза, слушая, как разворачивается телескопический трап навстречу каяку.

Послышались шаги – настолько мягкие и тихие, что чувствительные стены трапа не давали эха. Коридор мгновенно заполнился знакомым терпким запахом – приятным и тошнотворным одновременно.

– Удо Макинтош, – прошелестел луораветлан. – Мне имя эн Аявака.

Капитан открыл глаза.

Эн – означает шаман, Аявака – женское имя. Двенадцать лет назад Макинтошу приходилось встречать луораветланских шаманов. Это были древние упыри, седые и беззубые. Морщинистые их лица казались масками.

Не такой была Аявака. Совсем юная, лет семнадцати по британскому счёту. Густые чёрные волосы заплетены в две толстые косы длиной ниже пояса (где-то в волосах прятались невидимые обычно нити, что-то вроде вибрисс – эйгир, как звали их сами луораветланы). Бледное лицо. Одета в традиционной для луороветланов манере – в тёмный дорожный керкер, сшитый из мягких шкур и отороченный сине-серым мехом. Через плечо перекинут небольшой тулун 8.

– Мы знакомствы, Удо Макинтош.

Лишь прожив на Земле Науканской несколько месяцев, а то и лет, британцы начинали кое-как различать их лица – круглые, невозмутимые. Макинтош никогда не спускался на Наукан, никогда не изучал луораветланов в поисках эфемерных различий. Бездушные функции, правильное обращение с которыми приведёт к нужному результату – такими предпочитал их видеть Макинтош.

Но это лицо намертво врезалось в его память грубым отпечатком. И, конечно, имя.

Маленькая девочка Аявака – с узкими щёлочками глаз, в чёрных зрачках которых спряталась холодная науканская ночь.

Двенадцать лет. Удивительно. Одновременно – удивительно недавно и удивительно давно. В прошлом веке. Вчера. Двенадцать лет его жизни в аду. И девять человек, умерших в одну минуту по вине чужеземного ребёнка.

Макинтош жадно всматривался в её лицо. Она выросла, но совсем не изменилась. Всё та же простота, наивность во взгляде.

Надо же, шаман.

– Не стану обманывать, будто рад встрече.

– Не нужно обманов, Удо Макинтош, – поспешила успокоить его гостья.

И я не изменился, мысленно убеждал себя Макинтош, и я всё тот же. Всё так же хочу уничтожить её, стереть. И за эту простоту, за наивность, за робкую улыбку ненавижу ещё больше. Её ненавижу и всех их.

Он убеждал себя, но убедить не мог. Ненавидел, да – рассудком и памятью. Но чувства не отзывались, не поднималась яростная волна, требующая действий. Макинтош был холоден и спокоен. И чем тогда, спрашивается, он лучше томми, если не способен даже на ненависть?