Дмитрий Захаров - Репродуктор

Он расшнуровал грязновато-бежевые тесемки. Сверху лежали шесть фотографий разного формата. На самой большой мама, Герман и Борька сидели под пальмой: Герман в богатырском шлеме и красном плаще, Борька — в перьях и с томагавком в руках. На двух других снимках мама стояла вместе с какими-то своими подругами. На оборотах было написано: «Москва. Галя, Вера и я. 07.07». Еще на одном фото — совершенно выцветшем — на берегу неспокойного моря стоял дед. Молодой, лет, может, сорока. Рукой он показывал в сторону корабля под странным флагом неизвестного Герману государства: флаг был наполовину синий, наполовину белый или желтый, теперь уже не определить. Оставшиеся две фотографии были портретами Германа и Бориса, такими же, как на школьных виньетках, только побольше. Герман помнил, что его снимали после девятого класса, а Борьку, наверное, раньше, может, в седьмом.

Под фотографиями лежали завернутые в полиэтиленовый пакет квиточки, чеки и банковские выписки, мама зачем-то старалась их сохранять. Здесь же в отдельной прозрачной папке прятались почетные грамоты и наградные листы деда. Сначала Герман хотел их порвать и выбросить, но потом передумал: пусть останутся на память, может, кто-нибудь прочитает и ужаснется.

Дед был архитектором-проектировщиком, начальником бюро. Того самого бюро-17, которое разработало комплексы реадаптации. Вроде бы даже по инициативной заявке.

Дед проектировал бараки и рабочие загоны, исправительные залы и кельи. А еще конструировал мебель, пристяжные цепи, упряжь, повозки, строгие намордники. Это был большой, прямо-таки всеобъемлющий заказ. Ну и ямы в нем, конечно, тоже были. Герман потом долго изучал чертежи в краеведческом — через отвращение, через ползавший по спине ужас.

Первые два года комплексы использовали только для медведей, но потом в реадаптацию стали включать и своих служащих. Второй Староста настоял, а дед не стал спорить и взялся перекраивать свои чертежи, больше всего похожие на концепт-реквизит ада, под новые габариты.

Его дважды награждали за новые разработки, в том числе за низкопольный гидрокомплекс Еканова, ту самую «мокрую яму». И еще за успехи — за это дали целых четыре грамоты (не факт, что все сохранились). А потом вроде даже орден был.

Вспомнилась парадная фотография, которая когда-то стояла у матери на комоде: дед скромно улыбается в усы, а его за плечи обнимает пухлощекий крепыш в ярко-синем пиджаке — управделами Старостата. Они в каком-то ангаре, где по стенам висят непонятные детали, кругом рабочий беспорядок — может, и намеренно наведенный. Не сразу заметишь, да и приметив, засомневаешься, только справа от деда виднеется край шкуры…

Дед работал к западу от города, сейчас там ничего, кроме Полей, но раньше стояли огромные, рыжие коробки заводов. Мать говорила, что дед хотел переехать еще дальше, на старые федеративные земли. Но туда так никто и не перебрался. А теперь и не помнят про тот нацпроект.

В комнату заглянул Сергей, смерил скептическим взглядом разбросанные бумагами и сказал «мя». Без какого-то смысла. Скорее всего, поздоровался.

— Иди дрыхни, — посоветовал коту Герман, — рано еще.

Он посмотрел на настенные часы — корпоративную дешевку из красного пластика от «Позывного» — можно потихоньку собираться.

Вернувшись на кухню, Герман вдруг понял, что снова хочет есть. Второй завтрак (обед, ужин — непонятно, как лучше называть приемы пищи после сна, заканчивающегося ближе к вечеру) он организовал из бутербродов с ветчиной. Ветчина была несоленая, совершенно без запаха и во рту распадалась на какие-то сомнительные фракции. Подавив отвращение, Герман все же обязал себя ее прожевать — больше все равно ничего нет. От ветчины остался омерзительный привкус, который Герман попытался перебить кофе. Бесполезно — кофе сам похож непонятно на что.

Герман пораньше вышел из дома, чтобы идти до работы медленно, читая объявления на фонарных столбах. Здесь иной раз можно было встретить что-нибудь по-настоящему увлекательное. Скажем, на прошлой неделе ему попался крик души: «Дорогие девушки! — гласил текст. — Не курите! Вы и так не все красавицы: худые ноги, впалые груди, мозгов тоже не очень». Написано все это было веселенькими цветными фломастерами.

Почти у самого Репродуктора Герман заметил грузовичок-фургон. Он стоял поперек дороги, перегораживая сразу две полосы, и напоминал кошку на дыбах. Впечатление усиливали распахнутые настежь двери одновременно с откинутым капотом. Вокруг фургона суетились двое солдат, которые, как показалось Герману, просто не знали, что делать: в свете уличного фонаря было видно, как один из них то забирается на высокий капот и всматривается в двигатель, то снова спрыгивает на асфальт. Второй в это время совал голову под колеса, что-то там щупал руками и большим разводным ключом, потом вылезал, и через минуту все повторялось.