Кен Лю: Потаенная девушка

– Тогда мы сможем остаться здесь и заработать кучу денег, – удовлетворенно заявил отец.

Раздался звонок в дверь. Кэрри встала и взяла вазочку с конфетами.

– Кэрри просто обожает приключения, – сказал мистер Уайенн. Он понизил голос. – Вечно пробует что-нибудь новенькое. В ее возрасте бунтарский дух – это естественно.

Фред кивнул, не зная, как понимать эти слова.

Лицо мистера Уайенна потеряло свое дружелюбное выражение, словно с него спала маска.

– Пойми, у нее сейчас такой период. И ты – лишь часть… – он неопределенно махнул рукой, – часть того, чем Кэрри пытается воздействовать на меня. Все это несерьезно, – добавил он. Однако тон его был абсолютно серьезным.

Фред ничего не сказал.

– Я просто хочу, чтобы не было никакого недопонимания, – продолжал мистер Уайенн. – Людям свойственно общаться в своем кругу; надеюсь, ты согласишься.

В прихожей Кэрри ахнула, притворяясь, будто ее напугали гости, затем громко выразила восхищение их маскарадными костюмами [4] В Европе, и в особенности в Северной Америке, принято на День всех святых наряжаться в маскарадные костюмы, ходить от дома к дому, пугая хозяев, и выпрашивать у них сладости ( прим. пер. ). .

– Не пойми превратно то, как Кэрри к тебе относится.

Кэрри вернулась в гостиную.

– Почему такая тишина? – спросила она. – О чем это вы тут сплетничали?

– Я просто попросил Фреда рассказать про свою семью, – сказал мистер Уайенн, и его лицо снова стало приветливым и улыбающимся. – Ты знаешь, что они были диссидентами? Очень мужественные люди.

Поднявшись на ноги, Фред сунул руку в карман и стиснул маленькую бронзовую лопатку. В эту минуту ему очень захотелось швырнуть ее в лицо мистеру Уайенну, почему-то очень напомнившее лицо его собственного отца.

Однако вместо этого он сказал:

– Извините, я не догадывался, что уже так поздно. Мне пора идти.

ГОНКОНГ, 1905 ГОД

– Цзючжун! – снова громко окликнул Уильяма отец. Он не сдерживал свой голос, в отличие от соседки, которая пыталась успокоить ребенка, страдающего коликами.

«Ну почему в Гонконге все кричат? На дворе двадцатый век, а все ведут себя так, будто по-прежнему живут в деревне».

– Меня зовут Уильям , – пробормотал он вполголоса. Несмотря на то что отец оплатил его дорогостоящее обучение в Англии, старик по-прежнему упорно отказывался называть сына его английским именем, которое тот носил уже больше десяти лет.

Уильям постарался сосредоточиться на лежащей перед ним книге – мистическом христианском трактате четырнадцатого века.

«Ибо ты вверг меня своим вопросом во мрак, в то самое облако неведения, в котором пребываешь сам».

– Цзючжун!

Уильям заткнул уши пальцами.

«Да будет ниспослана человеку милость познать все прочие существа и их творения, да и творения самого Господа, и он может в полной мере мыслить о них; но о самом Боге не смеет думать никто».

Эту книгу, «Облако неведения», Уильяму подарила на прощание перед отъездом Вирджиния – и ее, как, несомненно, одно из лучших творений Господа, Уильяму до боли хотелось «познать».

– Ты собираешься возвращаться на загадочный Восток, – сказала Вирджиния, вручая ему книгу. – Так пусть же тебя направляют мистики Запада!

– Гонконг не такой, – возразил Уильям, огорченный тем, что она считает его обыкновенным китайцем… Хотя в каком-то смысле именно им он и был. – Это часть Британской империи. Цивилизованный город. – Уильям взял у нее книгу, почти прикоснувшись к ее пальцам, но все-таки не прикоснувшись. – Я вернусь через год.

Вирджиния вознаградила его открытой сияющей улыбкой, которая больше всех отличных оценок и похвал учителей позволила ему почувствовать себя настоящим англичанином.

«И на сем я оставлю все то, о чем могу думать, и буду любить то, о чем думать не могу. Ибо хотя Его можно любить, о Нем нельзя думать. Познать и обрести Его позволено через любовь, но только не думать о Нем».

– Цзючжун! Что с тобой?

Отец Уильяма стоял в дверях, лицо его раскраснелось от усилий, потребовавшихся для того, чтобы подняться по крутой лестнице в каморку на чердаке.

Уильям вынул пальцы из ушей.

– Ты должен помочь мне с приготовлениями к «Юй ланю».

После сладкозвучной музыки средневекового английского кантонский диалект отца резанул Уильяму слух подобно грохоту гонгов и барабанов «цзют кек», китайской «народной оперы», недостойной этого благородного названия, бледной тени настоящей оперы, которую он слушал в Лондоне.