Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— И не говори, — Поганкин выдал поганенькую, так сказать, улыбочку, — ну, в общем, Арсений, большое тебе человеческое спасибо!

— Вам тоже спасибо.

— За что?

— За то, что получили по голове и протрезвели. У меня к вам дело из комплекса.

— Ты поэтому?

— Да, — кивнул я.

Поганкин вдруг засуетился, вскочил на ноги, потом снова сел.

— В глухую ночь? Да они там с ума посходили, Сеня! Цирк.

— Что есть, то есть.

— Из-за подписи? Ну, конечно, из-за нее. Этот Шпагин хочет всю кровь из меня выпить. Знаешь что, Сеня?

— Что?

— А хрен ему килограммовый! Да, вот так. Пусть списывают, увольняют — я больше в этом цирке не участвую. Этот бред… Я этот бред подписывать не буду, так Шпагину и скажи! Думал, я терпеть буду? А хрен ему. Хрен ему, Сеня.

— Сильно.

Я не узнавал Поганкина, он как-то невероятно ожил, загорелся. Для грубых слов огрубел и ватный голосок, с глаз сошла пелена, и даже засохшая на лице кровь вдруг заиграла этот красно-кубинский мотив.

— Ты вообще знаешь, что он делает? Он понабрал сплошь идиотов, Рыбного этого инженером поставил, и тянут резину, тянут.

Поганкин подскочил, трясущимися руками вынул сигарету и принялся нервно курить в форточку. Надо сказать, что весь пепел падал на подоконник.

— Молодец, Шпагин, страхуется, падла. Седьмой образец меняем, а ему что? Копеечка-то падает. Падает, сука. Они ж ни черта не знают, Сеня. Грузовой отсек у них в поперечнике восемь и пять метра, а экипажу, наверное, снаружи сидеть? Я… Я говорю… Сеня, я им говорю: герметичную… кхм… — Поганкин закашлялся. — Герметичную кабину, не их говно, а цельносварную, но нет же, Шпагину виднее. Он человек простой, маленький, а маленькие люди не испытывают большой вины.

— Ага.

— Чего?

— Ну, нехорошо, да.

— В общем, ноги моей там больше не будет. Плюют они в космос. На все эти… на старания, Сеня, пускай, а вот на меня не надо. На меня не надо.

Мне почему-то стало обидно. Обидно за себя и обидно за Поганкина. Я подумал, что это ночное Бородино никуда не привело нас в итоге. Или скорее — привело в никуда. Все было зря, даже синяки и ссадины, которые теперь заболели сильнее.

— Чего собираетесь делать? — спросил я.

— А? В смысле?

— Ну, когда уйдете. Пить?

— Пить… наверное.

— До поросячьего визга… наверное?

— Кто знает.

Я наклонился к Поганкину через стол, стараясь смотреть точно в глаза:

— А когда придет время — повеситесь?

Он застыл на месте, только дым от сигареты чудной медузой полз к его лицу. Молчали долгую минуту.

— Ты чего, Сеня?

— А вот такая ночь сегодня. Нас уже один раз чуть не убили, давайте теперь прямо и без волнений?

— Хорош!

— Вешаться, наверное, дико сложно и непрактично. Веревку эту покупать, а у вас люстра паршивая — оторвется.

Мне до сих пор сложно объяснить, что тогда произошло. Возможно, Ильич ударил меня по голове намного сильнее, чем показалось.

— А знаете что, — сказал я, — время — деньги, че его терять, а?

И распахнул окна, выпуская в ночь золотую лавину света. Холодный ветер дунул в лицо так, что проступили слезы.

— Сдурел?!

— Самое оно, — сказал я, — где вас там могли положить? За домом? Можете сами лечь. Пятый этаж, считай, гарантия качества.

Поганкин посмотрел в окно полными ужаса глазами.

— Ты что пьяный, Сень? Ты это давай брось.

— Бросить туда что-нибудь?

— Нет! Нет-нет, давай лучше присядь. Присядь на стул лучше, ага?

— У вас комплекс не «Заря», а «Зря». Круто придумал? Поэтично?

— Сень, ну хорош.

— Ага. Сядь на лодочку, выпей водочку. Так вы мыслите смешно… Я говорю, так вы смешно мыслите. Тут люди живут от зарплаты к зарплате, ни о чем не мечтают, кроме квартиры-машины-дачи, оно им и не надо, чего зря мерзнуть?! Если долго смотреть вверх — оно ж и шея может затечь. А у вас такая мечта, такая… ну, нам такие и не снятся, у нас таких нет. Ладно, чего вы вскочили? Я же просто шучу.

Я захлопнул окно.

— Такая мечта. И вы ее просрали! Нас всех вот так опа — ломают, и все вот так хопа — становятся нормальными, правильными. Оно и дельно, чего, дураки, до сих пор в игры играть?! Ковер-самолет не сделаешь, только ноги переломаешь о землю.

У меня заболела голова, громко говорить не получалось. В мысли начал просачиваться сон.

— Как оно там в фильме-то было? Мы перебесимся и все пройдет? Вы как, перебесились? Я — да.

Поганкин ничего не ответил, просто долго смотрел в пустоту за окном. Пустота обещала какой-то неизвестный, но прекрасный мир. Далекий от обмана, от долгов и от насморка. От всего земного.