Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

— Джимми! Я хоть и была там уже, считай, без памяти — но про «миссис Бонд» расслышала. Это вообще — как прикажете понимать?

— Как-как… — пробурчал он, обернувшись в совершенно неожиданном для себя смущении. — Как скажете, сэр!

— Я подумаю, — величаво кивнула она, а он убедился, окончательно и бесповоротно, что даже за мимолетную тень этой улыбки, притаившейся в уголках ее губ, отдаст всё на свете. Без раздумья.

Тут как раз на пороге возник Серебряный, и как раз с новостями.

— О! — обрадовался он. — Ну, точно: мизерА ходят парами! У нас тут, внизу, Анна ожила, а у них там, наверху, Лубянку взорвали к чертовой матери!

— Да ну?! — не поверил Бонд.

— Ну да!

Они замолкли, переваривая новость и вслушиваясь в концерт, даваемый неистощимым Ларри Флинтом:

— Слушай, Ник, — страдальчески сморщился коммандер, — а нельзя ль его как-нибудь того… выключить ? Достал!

— Да в том-то и дело, что — не получается! — смущенно почесал затылок Серебряный. — Я, собственно, с тем и зашел: похоже, в нем чего-то того… сломалось .

— То есть как это — «сломалось»?!

— А хрен поймет… Савельич, как твои четверть фунта порошка получил на руки, так сразу и ушел в штопор : «Я же, — говорит, — творческая личность ! Могут у меня быть увлечения?» Ну и стал угощать нашего зеленого друга …

— Постой! Ты хочешь сказать — вы за это время мичмана Флинта нашего успели подсадить на порошок ?!

— Ну, кто кого подсадил — мы его на порошок , или он нас на свои концерты, — вопрос сложный. Он, вишь ты, задарма теперь концертировать не желает, и чуть только у него завод кончается , принимается орать: «Пор-рошок! Пор-рошок!» А Савелич и рад: «Пожалте, маэстро!»

— Но птичке-то как, не похужело?

— Да нет, вполне себе бодр и весел. Только вот, похоже все умные слова — вроде этого твоего «замещающего переливания крови» — у него из башки вымело напрочь, и осталось там одно такое вот трубадурство . Но зато уж оно теперь прет из него — нон-стоп! На разных языках, вперемешку…

Бонд молчал, прислушиваясь:

— Знаешь, Ник, — задумчиво заключил он, — а ничего звучит! Да и — в тему , между прочим… Как думаешь: откуда он всего этого понабрался?

— Ноу айдиа, Джим!

— М-да… Но зато теперь уж он от нас — точно никуда…

— Эт-точно!

«Штирлиц, а сколько будет дважды два?» — внезапно спросил Мюллер.

Голос Копеляна за кадром: «Сколько будет дважды два, Штирлиц знал — но он не знал, известно ли уже об этом Мюллеру, и может ли он сослаться на Шелленберга как на источник этой информации».

От сотворения мира лета 7072, декабря месяца четырнадцатого дня.

По исчислению папы Франциска 24 декабря 1563 года (второй день Смуты), до полудня.

Москва, Знаменка .

Пройдет много лет, и полковник Вологдин, стоя у стены Знаменки в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец Евлампий…

Ужасно обидно, думал он. Если меня сейчас убьют, этот выводок долбодятлов будет последним, что я вижу в своей жизни.

Поутру он беспрепятственно провел на Знаменку свою Героическую Семерку с дюжиной присоединившихся лубянских узников, убедившись: врази расточились! Ибо продолжать осаду хорошо укрепленной вражеской цитадели, когда на месте твоей собственной осталась дымящаяся воронка, всё начальство подевалось неведомо куда, связь возможна только нарочными, а нарочные те по большей части исчезают бесследно (о чем весь остаток ночи заботился Вологдин) — тут надо головЫ на плечах не иметь вовсе, а у осаждающего кромешно-благочинного воинства какой-никакой коллективный разум всё ж таки наличествовал.

Ну а по триумфальном вступлении в деблокированную Знаменку — в стиле и духе Девы Иоанны при Орлеане и Яноша Хуньяди при Белграде — он был немедля взят под белы руки: «Ты арестован!»

Первой его мыслью, разумеется, было: «Сильвер, сволочь такая, выплыл — и теперь вот зачищает концы по истории с Барклай-банком; что называется, „нашел наконец время и место“ — ну не мудак ли?»

Оказалось — всё еще хуже.

В той сборной солянке годуновских , стекшихся на Знаменку — кто по приказу, кто по призыву, а кто просто повинуясь инстинкту самосохранения — старшим, причем и по званию, и по должности, оказался заместитель погибшего Пушкина, генерал Гоголь — человек глупый и крайне преданный . Воевода (главным достоинством которого был зычный командный голос) мигом построил в три шеренги всех, подвернувшихся ему под руку — и военных, и гражданских, и безопасников, — провозгласил себя «Генерал-комендантом» Москвы, для почину расстрелял пару «паникеров» (неосмотрительно поинтересовавшихся вслух: «А где, кстати, сам Борис Феодорович, почему мы его не видим?»), и торжественно объявил: « Все как один должны подохнуть! »