Алексей Клочковский - Сеть

Двое полицейских, которые патрулировали территорию, стоя неподвижно, словно скульптуры в чёрных кожаных куртках, на ступенях у входа, провожали меня взглядом каждый раз, когда я входил в здание и выходил из него. Мне это было неприятно, и я удалился, встав под арку, выводящую к платформам.

Отсюда мне была видна часть площади и пути со стоящими составами. С площади доносились убаюкивающие и невразумительные, как бульканье голубиной стаи, звуки привокзальной толпы. Периодически откуда-то издалека доносились сигналы поездов, словно кто-то резко дул в гигантскую детскую свистульку; через несколько секунд равномерно грохали колёса; небесный глас объявлял прибытие очередного поезда.

Я зевнул и передёрнул плечами – стоял нежаркий август с пасмурным серым небом. К тому же я не выспался – со всеми этими предкомандировочными дорожными сборами и технической подготовкой времени всегда оказывается недостаточно. Я даже с Лиз толком не успел попрощаться. Чёртова спешка… Ещё и Рудин подгонял. Хотя, в принципе, я его понимал. Причины для спешки имелись. Слова Рудина о том, что началась психоэра и процесс идёт и ускоряется, подтверждались.

Процесс шёл, пожалуй, даже быстрей, чем мы все ожидали. О том свидетельствовали теперь уже не только новости научных сообществ, но даже и бульварная пресса (она во всё проникает шустрее прочих и всё узнаёт раньше всех), в чём я мог убедиться, глазея на заголовки газетных и журнальных обложек, видные мне в киоске напротив: «Телепатический блютуз», «Человек, который убил Интернет» (рядом на фотке улыбался доктор Енг из Северной Кореи, который как-то приезжал с визитом в наш Институт), «Управление сознанием»…

Управление сознанием, точнее, – общественным сознанием, по-моему, и без наших технологий прекрасно удавалось всем этим газетам и журналам. Свидетельством и следствием этого были людские разговоры, телепередачи, и даже появлявшиеся в изобилии анекдоты, связанные с мозгокомпьютерными технологиями.

Да, Рудин был прав – удержать то новое, над чем мы трудились, под контролем и в секрете оказалось невозможно. Новое стремительно разрасталось повсеместно. Некоторые умельцы, владевшие портативными «Интендиксами», почерпнув сведения из научно-популярных изданий, пытались самостоятельно прокладывать психовиртуальные сети. У некоторых даже получалось. Неуклюже, конечно, но мне, как профессионалу, любопытно было наблюдать эту самодеятельность.

В одной из подмосковных школ, как сообщали новости, завёлся кружок «Юный психовиртуал». Стали появляться странные ребята, неформалы, которые именовали себя психопанками, психерами, или просто психами. Их отличительной особенностью были пряди волос, окрашенные в серебристый цвет, и ногти, покрытые особым отражающим лаком – казалось, что на кончиках пальцев они носят десяток крошечных зеркал. Зеркала, и вообще отражающие поверхности пользовались у них особым вниманием. Эмблемой психопанков, которую они носили на шее на цепочке, был медальон с изображением глаза – так называемый «Глаз Народа», поскольку глаза – тоже зеркало, зеркало Души. А их самих поэтому называли какое-то время «одноглазниками»; позже, с ростом количества пользователей Психонета и популярных психосайтов в ряды «Одноглазников» вливалось всё больше людей, и название перестало обозначать кличку психопанка.

Словом, повторюсь – процесс шёл, Психонет развёртывался. А я направлялся корректировать этот процесс.

Первым пунктом на предназначенном мне пути был маленький подмосковный городок, в котором родился и вырос наш шеф.

Мой новый знакомый, школьный учитель Георгий, оказался лёгким в общении и гостеприимным человеком. Я рассчитывал остановиться в гостинице, но он очень настойчиво приглашал меня к себе домой. И, узнав, что живёт он один, я согласился.

Выйдя на закате последними из двухэтажной кирпичной школы, мы вдвоём направились к нему домой. Георгий предложил мне располагаться в зале, а сам удалился на кухню.

Утомлённый дорогой и проделанной работой, я с удовольствием опустился в кресло, накрытое мягкой велюровой накидкой тинно-зелёного цвета. Положив кисть правой руки на прохладную полировку круглого столика, я оглядел комнату.

Слева от меня вздымался до потолка и тянулся до самого окна тёмно-бурый шкаф-стенка, весь в проступающих из древесной глуби узорных разводах. На высоте полутора метров в нём поблескивала прямоугольная ниша с зеркалом и обычными для подобного места предметами – чей-то фотопортрет в рамке, фигуристая парфюмерная ёмкость, мелочь вроде ключей и расчёсок. Слева и повыше от ниши находились полки, на которых с однообразной солдатской строгостью вытягивались собрания сочинений. Вставать не хотелось, и я прищурился, тщась прочесть – чьих?