Сен ВЕСТО: Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

…Он сидел на корточках, удобно поджав под себя пятки, ласково сжимал в ладони тяжелую горячую шершавую лапу, он вспоминал время, когда вечно чем-нибудь недовольный и капризный Лисенок с подвязанной под мордочкой огромной салфеткой был размером с варежку, как неестественно быстро рос, будил в несусветную рань, деликатно обнюхивая ему невыносимо влажным носом уши и лицо или бесцеремонно укладываясь прямо в ногах на одеяло всем своим неподъемным весом. Улисс таскал тряпки и тапки, чтобы ими швырялись, а он бы носился за ними сломя голову по всему дому, опрокидываясь на всех поворотах и снося по дороге все подряд. Здесь же была синеглазая Хари – чистенькая и флегматичная, на совместных просмотрах новой видеосказки она всегда присутствовала под рукой, чинно разложившись на коленях, просторно расположив рядом свои стройные пушистые лапки, чтоб удобнее отдыхалось. Ящик они жаловали не очень, вся компания отличалась в этом вопросе редкостным единодушием, точнее полным равнодушием к телевидению, вот разве что хороший видик…

Ночь обещала быть теплой. В черных разрывах меж плетей ветвей на небе, на изумрудно-прозрачной полоске над изломанным горизонтом обольстительно сочились реликтовым светом, искажаясь и лучась, крупные звезды, темнота, похоже, так и не будет сегодня полной. Привалясь спиной к стволу меж корней, Гонгора глядел туда, как обычно, уже вновь уклоняясь от чужого прикосновения, от нахлестывающего позади остывающего потока, от влажного разъедающего воздействия мертвого прошлого, он не простил бы себе потом, если бы задержался на дороге дольше. Такая дорога не для него. Он чувствовал себя на ней явно чужим. Что-то не совсем в порядке было с этой дорогой, в любом случае, как он понимал, у него не получилось бы делить ее с кем-то еще, с лишними снующими тенями, дело не в том, что могло быть тесно, просто не для того она была. Дорога не терпела двоевластия, уж что-то одно, кто-то один. Он тихо и осторожно дышал, удобно прижавшись лицом к теплой густой шерсти на загривке и щеке, как делал много раз в длинные зимние ночи, ни о чем больше не думая, ничего больше не слыша, стараясь так удержать время на заданном последнем пороге и похоронив в себе. Улисс уходил от него. Сильный дикий зверь уходил, как и положено уходить сильному дикому зверю с сознанием малолетнего ребенка – молча.

Он уже знал теперь, что Улиссу особенно мучительно было тогда оттого, что он так ничего и не успел сделать, что в этой последней его на сегодня ответственной драке стая была не вся, и он сделал бы, что мог, он сделал бы очень много, он бы шел до самого конца, ему хватило бы только одного хорошего броска, – но его не было и больше уже не будет, и это последнее, что с ним будет вообще. И было непонятным, что-то главное с самого начала было неправильным, кто-то невыносимо чужой спокойно ушел – спокойно вынюхивая и все выворачивая наизнанку, они все до одного ушли, дурно пахнущие, оставив после себя одну непереносимую боль, которая отнимала все, что он защищал собой когда-то, чему покровительствовал когда-то, он никогда не боялся боли, Гонгора знает это, но здесь он не понял ничего, он не знал даже, что может быть так больно и сухо, он шел потом, пытался идти, и он кричал, потому что невозможно было тогда – не кричать. Но теперь, конечно, уже все равно, все всегда проходит в конце концов, он это знает – оно уже проходит, становится темнотой, делаясь неслышным.

Bсe идет стороной. Темнота неслышно сживается с болью.

Все проходит.

Проходит.

Все.

На холодно поблескивавшей черной воде снова полусонно голубела, тихо плескаясь, свежая лунная тропка. Она вяло пошевеливала подвижными скучными зайчиками, изредка застывая совсем, ненадолго изменяясь в цвете и четкости, нехотя поигрывая голубыми лунными огоньками и время от времени не то на ходу засыпая, не то приготовляясь в глубокой неспешности своей послушать иное, что-то уж совсем не от этого мира, настраиваясь на какие-то свои звуки и иные голоса, – но ожидания все больше затягивались, и она с присущей ей ненавязчивой легкостью отказывалась от них, вскоре вновь бралась за свое, вновь принималась плескать и брызгать осколками ущербного света, еще не утеряв прежнего внимания полностью, исходя периферией своей легчайшим движением, неожиданно яркими мазками, ясными и чистыми, разлагая их на те же пятна пепельного и синего, щедро смешивая все это с мертвым, непроницаемым, необратимо уходя в себя, теряясь, мрачнея все более и более и все менее становясь похожей на себя, оставляя за собой какой-то непрочный след, порочную тень, навсегда погружаясь в бездонные недра глубоководной звездной летней ночи. Тропа лунных призраков померкла, настигнутая пятном одинокой тучки. Вслед за ней, разом сорвавшись с насиженного места, к воде с шипением и плеском устремилась стайка изжелто-алых злобных угольков.