Джи Майк: Валенок

Постепенно прихожу в себя. Мне не поверят, отчётливо понимаю я. Допустим, я скажу шефу. И что? Обезличенный голос на диске — не доказательство. В конце концов, на нём может быть записан кто угодно. Ночной звонок тоже не доказательство. Не говоря о случайно оброненной фразе. Шеф попросту поднимет меня на смех. Или позовёт Андрюхина и попросит пересказать при нём. Его слово против моего. И всё.

Андрюхин улыбается мне с фотографии на стене. Мы стоим рядом, касаясь друг друга локтями, радостные, возбуждённые. Снимал шеф, праздновали десятилетие "Антивирта". Друзья-соратники…

— Да очухайся ты уже, чёрт возьми!

Какое-то время оцепенело гляжу Артёму в глаза. Затем рассказываю ему. Рассказываю всё. Служебная тайна. Какая, к чертям, тайна. С кем. От кого…

— Красавчик, — говорит Артём, разглядывая фотографию. — Это, значит, и есть товарищ Сталин. Надо же… Андрюхин, говоришь? Его надо грохнуть.

— Что!!!?

— Что слышал. Грохнуть. Спустить. Замочить. Называй, как хочешь. На барахолке можно легко взять левую пушку. По дешёвке. Ах да, у тебя же должна быть служебная.

— Ты спятил?

— Это ты спятил, Валенок. Твоего дружка надо грохнуть, ты понял?

Я жалею, что сказал ему. Хотя бы потому, что он прав.

— Ты как себе это представляешь? Я пойду и пристрелю его? Человека, которого называл другом? Тем более, что всё это может быть совпадением.

— Эх ты, Валенок, — говорит Артём. — Его надо грохнуть по-любому. Даже если совпадение, даже если это не он. Что, не понимаешь? Его жизнь по сравнению с тысячами других.

— Понимаю, — говорю я тихо. — Понимаю. Только я не смогу.

— Ясно, — он усмехается криво. Как тогда, в палате реабилитационного центра. — Я, в общем-то, так и думал.

Он встаёт и двигается на выход. Останавливается в дверях и говорит насмешливо:

— Валенок, — и захлопывает дверь.

Я остаюсь один. Его надо грохнуть, сказал этот мальчишка. Грохнуть. Даже если совпадение. Даже если это не он.

Я не смогу. Я — не смогу. Не смогу!

Через три дня Андрюхина хоронили. С почестями, венками от друзей и залпами из табельного оружия. Меня, впрочем, на похоронах не было. Я находился в это время в тюрьме. В следственном изоляторе.

— Свидание полчаса, — говорит сержант и отпирает зарешёченную дверь.

Он сидит, ссутулившись и низко опустив бритую голову. Тощий, едва не дистрофик.

— Здравствуй, Артём, — говорю я.

Смертной казни у нас нет, его ждёт пожизненное. На его месте должен был сидеть я. Мне, впрочем, пожизненного бы не дали. С учётом прежних заслуг огрёб бы пятнашку.

— Зачем ты это сделал, Артём?

Он молчит. Долго, потом поднимает голову.

— Уходи, Валенок, — говорит он. — Ты всё равно не поймёшь. Уходи, не о чем говорить.

Я отворачиваюсь, иду к двери. Он прав, я не понимаю. Он влез в то, что его не касается. В дело, где он ни причём. Его никто не принуждал. Он…

— Валенок, — говорит он мне в спину.

Я оборачиваюсь. Мы смотрим друг другу в глаза.

— Я тебе сказал однажды, — говорит он. — Я — не кидаю. Теперь уходи.

Сержант отпирает мне дверь. Я бреду по тюремному коридору. Надо напиться. Нажраться в стельку, в драбадан, в хлам. Может быть, тогда не будет так больно.

— Надо работать, Валя, — говорит шеф. — Да, знаю, да, тяжело. Нам всем тяжело, он был отличным парнем. И специалистом отменным. Но его больше нет. А мы — есть, и…

Во внутреннем кармане у меня заявление с просьбой уволить по собственному желанию. Я сглатываю слюну — осталось вытащить его и бросить на стол. Рассказать шефу о том, что произошло, я не в силах.

— Поступила любопытная информация, — шеф протягивает листок бумаги. — Только что доставили, прямо перед твоим приходом. Я распечатал, на, почитай.

Я читаю. Буквы расплываются перед глазами, слова не складываются во фразы, я считываю лишь их обрывки.

"…В связи… заговор герцогини де Шале… вовремя раскрыт… понесла наказание… аккаунт аннулирован… бдительность… т. Сталин".

— Похоже на намеренно организованную утечку, — говорит шеф. — Но, возможно, и подлинная.

До меня ещё не доходит. Не понимаю. Не знаю. Не знаю, как буду жить дальше.