Лев Толстой - Андроид Каренина

Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло, необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не могла улыбнуться.

И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, в Новую Россию, которой он себя противопоставил, но мир этот сиял теперь таким новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля все его тело, что долго мешали ему говорить.

Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи. А между тем там, в ногах постели, в ловких руках княгини, как мерцающий свет дисплея, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных.

— Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! — услыхал Левин голос княгини, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.

— Мама, правда? — сказал голос Кити.

Только всхлипыванья княгини отвечали ей.

И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери, послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате. Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда явившегося нового человеческого существа.

Кити была жива, страдания кончились. И он был невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но ребенок? Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не мог понять, не мог привыкнуть к этой мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избытком, к которому он долго не мог привыкнуть.

— Посмотри теперь, — сказала Кити, поворачивая к нему ребенка так, чтобы он мог видеть его.

Высокие идеалы, Золотая Надежда, за которую он поклялся бороться до конца, — все это было позабыто, как только он в первый раз взглянул на своего ребенка. Когда мальчик еще не родился, он мог убедить себя, что защищать будущее его значит участвовать в восстаниях, посвящая всего себя зарождающейся борьбе за изменение общества, вне зависимости от того, какую цену придется заплатить за это.

Но теперь он был здесь, он был настоящим, реальным, теперь это маленькое хрупкое существо плакало на руках его, и все важное в жизни было здесь и посвящалось потребностям ребенка и храброй жены, которую он любил всем сердцем. Ребенок был всем, семья была всем.

Старческое личико вдруг еще более сморщилось, и мальчик чихнул.

Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении. Деньги за две трети его маленькой, доставшейся по наследству шахты, были уже прожиты, и, за вычетом десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец больше не давал денег, тем более что в последнее время страну накрыл шквал слухов о предстоящих изменениях в грозниеводобывающей отрасли: одни говорили, что шахты засыпят, и на их месте будут сельскохозяйственные угодья, другие — что они будут изъяты у владельцев и переданы в ведение Департамента добычи грозниума.

Все жалованье уходило на домашние расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем не было.

Все его финансовые дела всегда решал Маленький Стива, заручившись советом надежного семейного робота-казначея II класса. Теперь, в отсутствии помощников, он тонул в море загадочных счетов, все это было неприятно, неловко и не должно было так продолжаться, по мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию, состояла в том, что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он занимал, было, очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не то.

«Очевидно, я заснул, и меня забыли», — думал про себя Степан Аркадьич.

И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток, дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург.

Это было место председателя недавно организованного комитета, задача которого состояла в проведении важных преобразований в области Антигравитационного транспорта. Стива не имел представления, какие именно предвидятся реформы или каким образом они будут проводиться, но был абсолютно уверен в том, что именно он должен занять эту должность.

Место давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский мог занимать его, не оставляя своей работы в Министерстве. Более того, у Стивы были связи, позволявшие ему надеяться — по слухам, непосредственным куратором проекта был его зять, Алексей Александрович Каренин. Его-то и хотел навестить в Петербурге Стива. Кроме того, он обещал сестре, что добьется от Каренина решительного ответа, касающегося ее положения — рассмотрело ли Министерство прошение об амнистии? Были они прощены и даст ли муж развод? И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.