Брюс Стерлинг - Схизматрица

— Вы уж не взыщите, что я так глазею, — сказал Линдсей. — Вы так напоминаете мне вашу мать…

— Господин канцлер, а вы — правда он? Тот самый Абеляр Линдсей, бывший любовник моей матери?

— Да, мы с Кицунэ были дружны.

— А во мне правда очень много от нее?

— Клоны — самостоятельные люди, — мягко сказал Линдсей. — Когда-то, в Совете Колец, у меня была семья. Мои согенетики — то есть дети — были клонами. И я любил их.

— Не думайте, что я — просто кусок стены. Клетки стены бедны хромосомами. Химерные бластомы… Стена не совсем человечна, не как изначальная плоть Кицунэ. Или моя. — Она испытующе заглянула в его глаза. — Вы не против начать с разговора со мной? Я вас не утомляю?

— Вовсе нет.

— Прежде мы, стенорожденные, сталкивались с препятствиями. Некоторые иностранцы считали нас монстрами. — Она вздохнула. — А мы, скорее, немного скучноваты.

— Вы полагаете? — сочувственно спросил он.

— Вот в Царицыном Кластере не так. Там же так весело и интересно, да? Постоянно что-то происходит. Пираты. Постлюди. Перебежчики. Инвесторы. Я иногда смотрю фильмы. А как мне нравится ваша одежда!

— Она гораздо красивее на расстоянии, — улыбнулся Линдсей. — Цикады одеваются по социальному положению. Иногда процесс занимает не один час.

— Вы просто предубеждены, господин канцлер Линдсей. Недаром вы изобрели раздевание в обществе.

Линдсей моргнул. Что же это такое?! Теперь он никогда и нигде не избавится от этого ярлыка?!

— Я видела в пьесе, — пояснила девушка. — «Интрасолар» из Голдрейха приезжал на гастроли. Играли «Жалость, к тварям земным» Фернанда Феттерлинга. Там герой в кульминационный момент срывает с себя одежду.

Линдсей был огорчен и раздосадован. С тех пор как Феттерлинг сделался дзенским серотонистом, его пьесы вконец утратили былую энергию. Он рассказал бы об этом девушке, но слишком уж жаль было Феттерлинга. Что за трагическая судьба! По политическим причинам Феттерлинг долгие годы оставался неличностью, и Линдсей не осуждал драматурга, выбравшего покой за любую цену.

— В наши дни это не очень принято, — сказал он. — Утратило всякий смысл. Порой люди раздеваются лишь для расстановки акцентов в беседе.

— Я думала, это чудесно… Хотя на Дембовской обнаженность почти ничего не значит… Но не мне рассказывать вам о пьесах. Ведь это вы создали «Кабуки Интрасолар»?

— Не я. Федор Рюмин.

— Кто это?

— Блестящий драматург. Он умер несколько лет назад.

— Он был очень старый?

— Предельно. Даже старше меня.

— Ох, извините, — смутилась она. — Мне уже пора. Вам и стеноматери многое нужно обсудить. — Она прижала ладонь к стене позади нее и снова обратилась к нему:

— Спасибо, что вы были ко мне снисходительны. Это очень большая честь для меня.

Из стены выросло щупальце плоти. Плоское утолщение на его конце коснулось шеи девушки. Подняв волосы, она соединила щупальце с разъемом. Лицо ее мгновенно расслабилось.

Ноги девушки подкосились, она начала медленно опускаться на пол, но подключившаяся Кицунэ успела ее подхватить. Тело коротко встрепенулось в судороге обратной связи, затем Кицунэ выпрямила его и огладила ладонями предплечья. Лицо снова обрело выразительность, а тело — грациозность. Старая, свирепая жизненная энергия словно бы электризовала его. Только глаза были мертвы.

— Привет, Кицунэ.

— Тебе нравится это тело, дорогой? — Она блаженно потянулась. — Ничто не возвращает воспоминания так, как это. Быть совсем юной женщиной… Как ты называешь себя теперь?

— Абеляр Линдсей. Канцлер Космоситета метасистем Царицына Кластера, отдел системы Юпитера.

— И еще арбитр лиги Жизнелюбивых?

— Положение в общественных клубах не дает никаких законных прав, — улыбнулся Линдсей.

— Ну, этого положения достаточно, чтобы привлечь сюда перебежчика из Союза старателей… Она назвалась Верой Константин. И это имя столько для тебя значит, что ты сам приехал сюда?

— Приехал, — пожал плечами Линдсей.

— Дочь старого врага? И согенетик давно умершей женщины, чьего имени я не помню?

— Вера Келланд.

— А ты помнишь его хорошо… Может, даже лучше наших с тобой отношений?

— Они у нас были разные, Кицунэ. Я помню нашу молодость в Дзайбацу, хотя не так хорошо, как хотелось бы. Я помню те тридцать лет на Дембовской, когда я сторонился тебя из-за твоего превращения и потерянной жены.

— Стоило мне нажать, и ты не устоял бы передо мной, в какой бы форме я ни была. Все эти тридцать лет я только дразнила тебя.