Вера Камша - Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть третья

Арно еще хватило на то, чтобы выскочить на дорогу и найти след. Огонь не тронул седую пыль, след оставило лишь конское копыто. Подкова без единого гвоздя отпечаталась просто отлично. За каким-то Змеем теньент наклонился, но свитая из дыма и пыли плеть саданула по глазам, и его вышвырнуло в ночь. В собственную постель и войну.

Вставать было явно рано, засыпать – поздно и, что греха таить, страшновато. Разогнавшееся, как после хорошей пробежки, сердце успокоилось быстро, но на душе становилось все гаже. Чувствуя себя последней скотиной, Арно высек огонь и принялся одеваться, но успел натянуть разве что штаны.

Стук был деловым, негромким и ужасно своевременным. На ходу приглаживая волосы, теньент бросился к двери, за ней стоял ординарец Валентина.

– Сударь, – обрадовал он, – господин полковник приносят свои извинения, но вы ему нужны.

– Я не спал, – успокоил Арно, всовывая руки в рукава, – то есть проснулся.

– Вы зажгли свет, – подтвердил «спрут». – Полковник не велел вас будить.

– То есть как?! А, сам спрошу…

Света хватало, дыма тоже, обычного горького дыма. Осенью в Сэ жгут костры, а на шее мраморного оленя появляются рябиновые бусы, они тоже горчат. Горечь рябины, горечь дыма, горечь хорошего вина…

– «Предвещает погоню…» – Отец наклонился, поднял нитку рябиновых бус и засмеялся. – В Черной Алати погоню, жизнь и охоту зовут одним словом.

– Алэтэш.

– Ми тоже знает?

– Нет, и он не Ми!

– Это ему так хочется. – Рябиновые бусы отправились в генеральский карман. – Свой трофей я посеял, хоть твой постерегу. До свадьбы.

– Папа!

– Ты не только своего прозвища не боишься, но и нас с Арлеттой.

– А чего вас бояться? – Бусы можно было сто раз спрятать, кинуть на счастье в огонь, прихватить на память, дельце того стоило, а он оставил почти на виду. Родители вечерами гуляют у воды, отец наверняка бы заметил и сказал матери. Лучше он и здесь, чем какая-нибудь камеристка… – Я хотел, чтоб ты нашел.

– Однако, – генерал пристально взглянул на еще даже не унара. – Бояться пора тебя. Каролину ты, по крайней мере, напугал: она просто счастлива, что Ги старше тебя и в Лаик вы разминулись.

– А уж как мы с Росио счастливы! – не утерпел Лионель. Поездки в Гайярэ становились все тошнотворней, и не только из-за стихов о неизбежной разлуке и невозможной любви. Высоких чувств Ли ни к кому не испытывал и испытывать в ближайшее время не собирался – его бесили навязчивые рассуждения, что будущему главе дома Савиньяк лучше отдать войну брату и заняться тем, что требует тонкого ума.

– Я тоже счастлив, – засмеялся отец, – особенно в сравнении с Пьером-Луи. Ты – хороший наездник, Ли, тебе можно доверить любую лошадь. Успеть бы еще увериться, что тебе можно доверить армию, братьев и мать.

– Как?! Зачем? – не понял, да что там не понял – обалдел Лионель. Отец засмеялся.

– Я хорошо старше матери, и я – военный, а ты старше братьев. Особенно Эмиля.

– Арно, – поправил Ли. Отец покачал головой.

– Эмиля. С Арно наверняка не скажешь, Малыш еще слишком малыш… Росио старше тебя, но вы все сильней походите на друзей.

– Мы друзья!

– Надеюсь, но вас двое, и вы можете встретить одну женщину.

– И что? Выбирает тот, у кого есть выбор. Один мужчина из двух женщин и одна женщина из двух мужчин.

– Вижу, Лахузу ты уже освоил, но это теория. Ты, именно ты, готов доверить выбор женщине? Она может выбрать не тебя.

– Она и выберет не меня. Если у нее есть глаза и мозги!

– У женщин еще бывает сердце… – маршал Савиньяк улыбнулся чему-то своему. – Тебе все-таки пятнадцать, это слегка успокаивает.

– Мне будет тридцать пять.

Каменный олень тянется к усыпанной листьями воде, в синем небе тает серенькое облако, рука сжимает откуда-то взявшееся рябиновое ожерелье. Отец давно убит, Сэ сгорел, осень кончилась. Алые бусины пахнут не ягодной горечью, а кровью; рядом никого нет, но дворец все еще смотрится в озеро, а ветер забрасывает парк летучим золотом. Жаль отворачиваться, но ему не пятнадцать! Собственно говоря, поэтому и жаль…

– Ты хочешь в Лаик?

– Я хочу выйти, и я выйду.

Лаик… Изувеченные омелой вязы, то мокрые от дождя, то пыльные, готовые от первой же искры вспыхнуть, то заснеженные. Деревья помнят многое, но молчат, как и ставшая гауптвахтой часовня, и громадное, гулкое здание. Вечная полутьма, бесконечные переходы, по которым гуляет эхо. Призрачные монахи, крохотные серые слуги, черно-белые унары. Танкредианцев прогнали, но комнаты так и остались кельями – переделать трудней, чем начать с чистого листа… К Леворукому философию, сейчас главное – Лаик. Стук детских клинков, бобовая похлебка, первая присяга, мордатый пучеглазый ментор, пламя факелов. Ровно горящее и мечущееся, растрепанное. На каменном полу валяются знакомые тючки, ничком лежит темноволосый унар, живому так не упасть.