Ирина Богатырева - Кадын

– Алатай! – кричал во все горло Каспай. – Алатай! Царь зовет!

Алатай встрепенулся.

– Дождешься? Договорим с тобой, – сказал он Игдыз.

– Стоит ли? Еще наговоримся, когда все будет другое. Иди сейчас. – Она махнула рукой. – Постой! – крикнула в спину, и он обернулся. – Постой, трясогузка! – она догнала его, взяла его ладонь – рука у нее оказалась горячая, будто в гору бежала, – и сказала вдруг быстро, жарко, глядя ему в лицо: – Сказать тебе еще хочу, а то после и позабыть могу: если вдруг в какой-то праздник весны решишь ты назвать меня, не другую деву, а меня назвать своей женой – то не смотри, что я воин, я пойду с тобой.

Развернулась и припустила вниз с холма.

В доме были гости, когда Алатай вошел: грузная женщина в одежде вдовы и рыхлый молодой воин, о котором и подумать было нельзя, что он усидит в седле. Женщина льстиво улыбалась, заглядывая царю в лицо, а воин ел мясо и лупил на нее водянистые глаза. Кадын сидела мрачная, но встрепенулась, когда вошел Алатай.

– Иди, женщина, – кинула она вдове. – Мое время еще не наступило, рано волнуешься. Иди сейчас. Завтра тебя позовут.

Гости стали прощаться и делали это так долго, что Кадын пришлось повторить свои слова. Наконец, с явным неудовольствием, они покинули дом. Царь отпустила служанок, а потом поднялась со своего места и сама подошла к Алатаю.

– Легкого ветра, мой юный воин, – сказала она весело, кладя руку ему на плечо. – Как ты возмужал за это время! Те! Да у тебя усы над губой!

Алатай почуял, что краснеет. Она же, отсмеявшись, сказала:

– Скажи мне, трясогузка, помнишь ли ты сказание о Тарисе, о том, как царская шапка покинула твой род?

– Зачем вспоминаешь сейчас об этом, царь? Отец каждый день мне его напоминал, чтобы ненависть поселить к тебе и твоему роду. Но я забыл эту легенду – ради тебя.

– Я знаю, мой воин. Но для того и говорю сейчас, чтобы напомнить, кто ты. А теперь – видишь ли этот сосуд? – она указала на большой прочный и старый роговой сосуд в углу дома. – Он с нами с тех пор, как покинули мы берега Золотой реки. Из него пьют цари, приветствуя нового и провожая старого. Мой дед из него пил, мой отец пил, и я пила, когда царем стала. Сегодня же я с тобой из него пить буду.

– Царь! – воскликнул Алатай. Сердце у него заныло. Или даже не сердце, а нечто иное, что селится в человеке и способно испытывать боль. – Еще не истекли три луны, твое время еще не прошло, к чему ты торопишься прощаться?

– Я не прощаться хочу, я приветствовать хочу…

– Я не смогу проститься с тобой! – Алатай не слушал ее. – Я за тобой следовать решил во всяком кочевье. Хоть на вышнее пастбище, хоть к брату Торзы, – куда ты, туда и я, я за тобой…

– Те, трясогузка, – улыбнулась она. – К чему это? На вышнем пастбище всякий один. Лишь на земле люди могут обнять друг друга. В чертоге Бело-Синего есть только ты и он. Нет, тебе еще жить, Алатай.

– Я не боюсь смерти. Есть то, что страшнее ее. Старость пожирает человека живьем, так что он становится похож на камень или дерево. Смерть милосерднее. Я не боюсь.

– Я знаю, ты воин, Алатай, – сказала Кадын. – И теперь я вижу, что не ошиблась в своем выборе: ты будешь хорошим царем. Бело-Синий лишил меня братьев, детей меня лишила Луноликая. Знаешь ли, кого ты сейчас у меня застал? Это вдова Велехора и его сын, младший отпрыск царского рода. Но я была бы совсем плохим царем, если бы эту росомаху оставила после себя наследником. Ты младше его годами. И сегодня я хочу назвать тебя своим братом. А завтра мои воины назовут тебя царем.

Он почуял, что голова пошла кругом, а в ногах такая слабость, будто пьян он или наелся дурмана. Только о доле говорили с Игдыз, подумал, и вот она – вот она, доля? Но тут же такая навалилась тоска, что задавила, изгнала эту подлую мысль. В пустоте головы и сердца стоял Алатай и молчал, не смея произнести ни слова и не веря в то, что слышит от Кадын. Она же достала нож, рассекла себе руку повыше запястья, взяла его ладонь и тоже разрезала кожу. Потом сцедила немного крови в сосуд. Там оказалось кобылье молоко. Как некогда с Эвмеем, они отпили по глотку. Потом Кадын опустилась к очагу на место гостя, закрыла глаза и долго молчала. А когда заговорила, он не смел ее перебить.

– Сегодня я видела сон, Алатай. Видела так: вот иду на холм, где стоит новая коновязь и новый веселый дом, белым войлоком крытый. У дома гости, и я среди них – будто на праздник пришла. И радуюсь, неясно чему, как все. Но тут расступились люди, и я сама вышла из дома. Я – не я: женщина-мать в высоком праздничном парике вышла с поклоном, чтобы притолоку не задеть. И люди поклонились ей, только я одна не поклонилась. Не отрывая глаз на саму себя смотрела. А вслед за ней – за мной – вышел ребенок в длинной красной рубахе, подпоясанный еще простой свитой веревкой, но уже хмурый и строгий – будущий охотник и воин. Глазами его вся моя та, другая жизнь на меня глядела. И так странно мне показалось: будто жизнь эта столь же настоящей была, как и та, которая сейчас к итогу подходит. Будто так же прожила я ее, сама об этом не зная, где-то в другом урочище, за горами. Прожила – и живу – и останусь жить дальше. Поняла это и увидела, как удаляюсь, хотя не делаю ни шага. Как смотрела, так и смотрю на дом, на мальчика, на саму себя у порога, а они становятся меньше, дальше. С легким сердцем я проснулась.