Дженнифер Доннелли - Сестрица

Уязвленная Тави отвела взгляд.

– Что, скажи на милость, ты будешь делать с этой своей наукой? – продолжала мать, потрясая в воздухе книгой. – Станешь профессором? Ученым? Но это все только для мужчин. И кто станет тебя кормить, если я уйду, так и не найдя тебе мужа? Что ты будешь делать? Пойдешь в гувернантки, станешь спать на чердаке в нетопленой комнате и есть остатки с хозяйского стола? Или заделаешься белошвейкой, чтобы день и ночь класть один крошечный стежок за другим, пока не ослепнешь? – Маман брезгливо встряхнула головой. – Даже в лохмотьях Элла была бриллиантом по сравнению с тобой. Она была красивой, ласковой, а ты? Совсем иссушила себя своими цифрами, формулами, уравнениями никчемными. Пора положить этому конец. Так я и сделаю.

С этими словами Маман шагнула к очагу и швырнула книгу в огонь.

– Нет! – крикнула Тави. Она вскочила со стула, схватила кочергу и попыталась спасти книгу, но поздно – пламя уже обугливало страницы.

– Одевайтесь, вы, обе! – закончила Маман, победоносно выходя из кухни. – Жак! Подавай экипаж!

– Тави, ну вот надо было ее расстраивать? – сердито воскликнула Изабель. – Маман! – крикнула она, выбегая из кухни вслед за матерью. – Где вы?

Она застала мать в передней: та пыталась распахнуть парадную дверь, все еще призывая Жака и экипаж. Прошла целая вечность, прежде чем Изабель уговорила ее вернуться наверх. В спальне она тут же стянула с матери платье и налила ей стакан бренди, чтобы та успокоилась. Попробовала ее накормить, но Маман отказалась. Наконец Изабель уложила ее в кровать, но, когда она уже накрывала мать одеялом, та вдруг села и схватила ее за руку.

– Что будет с тобой и твоей сестрой? Скажи мне! – настаивала она, и в глазах ее был страх.

– С нами все будет в порядке. Как-нибудь справимся. Отчим ведь оставил нам денег, разве нет?

Маман рассмеялась. Безнадежно, устало.

– Ваш отчим не оставил нам ничего, кроме долгов. Я продала Рембрандта. Большую часть серебра. Кое-что из моих драгоценностей…

Изабель почувствовала себя очень усталой. Болела голова.

– Не надо сейчас об этом, Маман, – сказала она. – Ложитесь лучше спать. Завтра поговорим.

Вернувшись в кухню, она застала Тави у очага: та стояла на коленях и пристально смотрела в огонь. Изабель взяла у нее из рук кочергу и попыталась вытащить книгу из очага, но было уже поздно.

– Не надо, Из. Оставь ее. Поздно, – сказала Тави так, словно у нее перехватило горло.

Сердце Изабель заныло, когда она услышала это. Спокойная, уравновешенная Тави никогда не плакала.

– Извини. Я только хотела помочь, – сказала она, опуская кочергу.

– Правда? Ну тогда причеши меня, да получше, – убитым голосом отвечала Тави. – Нарумянь мне щеки. Сделай меня красивой. Сможешь?

Изабель не ответила. Ах, если бы только она могла сделать сестру красивой. Да и себя тоже. Какими яркими, новыми красками заиграла бы тогда их жизнь!

– Так я и думала, – продолжала Тави, не отрывая глаз от праха любимой книги. – Я могу решить все уравнения Диофанта, продолжить бесконечный ряд Ньютона, завершить анализ простых чисел Эйлера, и все без толку. – Она повернулась к Изабель. – Элла – красавица. А ты и я – страшные мачехины дочки. Вот к какому наименьшему общему знаменателю привел нас, всех троих, этот мир.

В глубине Мезон-Дулёр, взмахивая маятником, как косой, отсчитывали минуты старинные напольные часы.

Маман и Тави уже легли, но Изабель не спалось. Она знала, что будет лишь напрасно ворочаться и метаться в постели, а потому осталась в кухне и теперь сидела у очага, неохотно ковыряя еду, которую приготовила вечером для Маман.

Когда-то она любила ночь. Спускалась во двор по толстой виноградной лозе, что вилась по стене у окна ее спальни, и встречалась с Феликсом. Вместе они смотрели в ночное небо и считали падающие звезды, а иногда, если хватало терпения сидеть неподвижно и им везло, можно было увидеть, как охотится сова или как из Дикого Леса выходит олень с рогами, венчающими благородную голову, точно корона.

Теперь темнота страшила Изабель. Всюду ей чудились призраки. В окнах и в зеркалах. В отражении на боку медного котла. Скрип дверей заглушал чьи-то шаги. Колышущиеся занавески обрисовывали контуры тел. Но дело было не в темноте, а в самой Изабель. Призраки – это не мертвецы, встающие из могил, чтобы мучить живых; призраки всегда с нами. Они внутри нас: греются на пепелищах наших печалей, нежатся в жирной, топкой грязи наших жалоб.