Александр Накул - Башни в огне

В голову пролезла непрошенная мысль, – вместо колчана надо завести ещё и деревянный футляр для стрел. По-гераклейски он называется горит. К седлу его не подвесишь, но стрел помещается больше. Если ты в лагере, то очень удобно.

– Я не буду убегать,– спокойно ответила девушка,– Но прежде, чем выстрелить – выслушай.

– Как скажешь,– ответил Лик и положил лук перед особой. А стрела так и осталась в руках. Пока девушка говорила, юный оборотень вертел её в руках и пощипывал оперение.

– Зовусь я Каллиопа,– начала девушка. Она говорила по-скифски, так что понять её могли все,– Как ты знаешь, женщины у скифов редко носят гераклейские имена. Они бывают либо у аристократов, что подражают жителям городов. Либо у тех, кто родился в рабстве.

Я была рабыней ещё прежде, чем родилась. Моя мать была из скифов, и тоже рабыней. Я никогда не спрашивала, как она попала в рабство и кто были её родители.

Я не знаю и имени моего отца. Возможно, он был рабом, возможно и свободным человеком. Я думаю, мать его любила. Но она зачала меня не по собственной воле, а по приказу хозяев.

Хозяева и назвали меня Каллиопой. Им было сложно запоминать скифские имена.

Что самое страшное, удел моего рабства был почти счастливым.

Это была обычная пара из эллинских переселенцев. Они разводили птицу на окраине Ольвии, их дочери давно вышли замуж и оставили дом.

Хозяева были люди небогатые, но рачительные. Они понимали, что проживут долго поэтому нужны молодые руки, которые будут стряпать, омывать их дряблые тела, и выносить их их ночные горшки. И заранее приказали моей матери завести детей.

Пока они будут стариться, она должна была обучить мне всему, что положено знать служанке в моём положении.

Повторюсь, я не знаю, кто был моим отцом. Может быть, он был недостаточно важный человек, чтобы набить цену. Меня часто дразнили этим, но я не видела в этом ничего важного. Даже если этот ещё крепкий старик с окладистой бородой и был моим отцом, он всё равно остался моим хозяином.

Я думаю, что мой отец был всё-таки скиф. Может быть, он был даже моложей моей матери. В моём лице нет ничего гераклейского, и раньше на рынке Ольвии хватало скифов не продажу.

Скифы часто ищут военный удачи, – вы знаете это по себе. И бывает так, что удача от их отрабатывают. Поэтому на невольничьих рынках так много скифских рабов, который не умеет ничего, кроме войны. Я думал, их там даже больше, чем возможных покупателей. Их приходится для верности продавать за море, – но даже там они убегают.

Но мне бежать было некуда. Я жила в городе и скифской воли не знала. Впрочем, в городах её знает никто. Как я уже сказала, помнят о ней лишь молодые скифские рабы, шумные и бесполезные.

Я родилась и росла, вскормленный моими хозяевами. Нельзя сказать, что они меня угнетали. Я была всё равно, что младшей в семьи – но, в отличии от детей, я была из тех младших, кто никогда не станет старше.

Я была рада, что хозяева знают меня в лицо и готовы меня накормить. Мне не придётся выходить замуж за нелюбимого, или пытаться продать себя, как это приходится делать свободным девушкам. И никто не осмеливался высмеивать меня за то что я рыжая, а не пышнобёдрая гераклейка с кудрявыми черными волосами.

Так что детство было счастливым – насколько счастливым может быть детство в рабстве.

Но смерть всегда стояла рядом со мной. Точно так же, как она стоит рядом с каждым из вас. Мы стараемся о ней не думать, а она просто приходит. К каждому – в его час, и всегда – не вовремя.

Моя мать и отец семейства умерли в один год, когда пришла холера. И нас осталось двое в домике – я и хозяйка. По возрасту она годилась мне в бабушки.

Я была ещё достаточно молода, чтобы верить, что меня ждёт беззаботная жизнь. А вот хозяйка переживала это тяжелее.

Она говорила, что собирается отпустить меня на волю и завещать мне часть имущства за всё то, что я сделала в эти годы. Но не сразу, а потом, когда закончится её жизнь. Она боялась, что если дать мне свободу, то я немедленно её брошу. Убегу за море или ещё неизвестно куда.

“Я что, не помню себя в твоём возрасте?”– повторяла она по десять раз в день.

Дом опустел, с птицами возни было мало, и всё равно каждый день у неё находились для меня десятки и десятки самых разных дел. Я не смогу сейчас вспомнить, что это были за дела… но она так и не успела даже нацарапать на восковой табличке всё то, что обещали её губы.

А потом она умерла. Я омыла её и закрыла ей глаза моими монетками. Было странно чувствовать, что я теперь хозяйка над всем – над домом и над её птицами.