Яцек Комуда: Якса. Бес идет за мной

– Все спят. В колодки пойдешь, если разбудишь его без причины.

– Открывай ворота, дурень! Думаешь, не знаю, что с нами сделает господин за брехню? Мы от наших, что в лесу. Хунгуры на вас идут! Ордой!

Стражник заколебался, но его товарищ уже спускался, сбегал узкими ступенями, хватался за огромные запоры и вынимал колоду из петель. Ворота вздрогнули, раскрылись. Всебор и его приятель проникли сквозь щель.

– Мудрый ты, Ходько, – проворчал селянин. – Мудрый и умный. Это хорошо. Веди в усадьбу, к господину.

Они двинулись в ночь быстро, почти бегом. При вторых воротах стражник остановился и постучал раз. Потом еще трижды. Сверху их снова осветил факел.

– Всебор к господину. Вести о хунгурах.

Стражник не торопился отворять, а Ходько беспокоился, переступал с ноги на ногу, трясся, словно достал его холод весенней ночи. Только Всебор стоял неподвижно, будто мрачное идолище языческого Грома.

Наконец лязгнул засов, калитка в воротах отворилась, в глаза засветил факел.

– Вы все? Вместе? Господин не при…

Не закончил. Всебор ударил тонким острым кинжалом. Наискось снизу, в живот, через клепаную стеганку, над поясом. Правой, потому что левой он закрыл рот стражнику. Тот второй, молчаливый селянин, Сема, подскочил, придержал жертву, чтоб не дергалась.

Свет приугас. Только на миг, потому что Ходько поднял факел, прежде чем тот погас. Опустил его снова, чтоб не смотреть на трясущееся лицо умирающего; к счастью, Сема сразу подхватил того под мышки и потянул в темноту, вдоль палисада.

А Всебор сунул Ходьку в руки кожаную мошну.

– Держи. Теперь ты наш, не их, не лендийских господ! Слава богам! Идем!

У главных ворот закипело. Почти беззвучно, без криков. Замерцали факелы, словно придавил их ветер, а когда пламя выстрелило вверх, раздался тихий лязг открываемых запоров. Ворота распахнулись, приглашая тьму войти.

И тогда тьма эта ожила десятками, сотнями фигур, которые поднимались из травы, из-за кустов, из неровностей изрытого конскими копытами поля перед воротами. Фигуры двинулись, поплыли в тишине над землей прямо к усадьбе. Меж створками ворот.

Крик поднялся только через минуту. Когда свистнули стрелы, забили барабаны. На подворье отозвался стеклянным голосом колокол. Поздно.

Вдруг зажглись железные корзины в подгородье, встали целые ряды огней и пламени, и шли они в одну сторону – ко двору. Свет вырвал из объятий ночи фигуры в свитках, рубахах, меховых треухах, шапках; в капюшонах, со всклокоченными длинными волосами. Укрытые шкурами, с копьями, топорами и дубинами в руках, с палицами и цепами.

Чернь добралась до стен усадьбы, принялась бить, лупить обухами, тыкать бревнами, принесенными из лесу, как тараном. В темное, далекое, затянутое тучами небо ударил громовой рев, рык такой, будто сорвались с цепи вихри.

Это длилось недолго. Двери поддались, а скорее, кто-то внутри откинул запоры. Толпа ринулась внутрь, в большие сени, сперва кинулась срывать со стен гобелены и занавеси, мечи и щиты, а потом сосредоточилась на живущих в доме. Поднялся писк и крики, глухие стоны, теряющиеся в хоре яростных голосов подданных.

И тут же из главных дверей усадьбы вынырнули двое крепких селян, волокущих под руки самого Килиана: в одной длинной рубахе и ноговицах, вырванного из сна. Старик даже не дергался, не вырывался, поводил удивленным взглядом по всем этим людям, которые вылезли на подворье, как злые пчелы по весне.

– Велен! Душан! – кричал он. – Где вы?

Никто не встал на его защиту. Внутри усадьбы раздались крики дочек: смешавшиеся, испуганные.

– Мы все здесь! – загремел в ответ Всебор. – Смотри на нас в последний раз! Теперь мы пришли не работать в поле, не голос колокола призвал нас на подворье.

– Заплатишь за это, честью моей клянусь! Кровью заплатишь – и ты, и вы все… Бунтовщики!

– Да мы уже не боимся, светлейший господин! Ваша власть, вера, иноки и единый бог уходят вместе с хунгурами. Не будет десятины на сбор и подворного, плужного; не станет нам инок головы морочить, а володарь выгонять на рассвете в поле!

– Сдохнешь! – выдохнул Килиан. – Я тебя, холоп, на кол посажу! Волочить прикажу вокруг села…

– Послушай песню своих дочек! Вот, слышишь? – Всебор вскинул голову. – Поют на погибель всему твоему роду.

Крики и плач все еще раздавались из усадьбы, но теперь тише, приглушеннее: как видно, пресветлых дочерей Килиана нынче объезжал кто хотел – свободный и смерд, свинопас и оратай, пастух и надворный прислужник. Хозяин Дедичей вдруг повис бессильно в руках бунтовщиков.