Антон Лик - Жизнь решает все

Меня убивали сегодня, в четверть третьего пополудни, в собственных покоях, некогда блиставших золотой вышивкой по настенным кожам. Я помнил каждый рисунок, каждую выпуклость и переплетение тяжелых нитей.

Я часто любовался ими, часто заставлял других дрожать в страхе перед вязью канители и жемчуга. Да и умирал я далеко не впервые.

– Алым, закрой окно! – впрочем, мой голос еще был тверд. – Свет убивает меня.

– Но свежий воздух… – Его шаги тяжелы, как поступь голема.

– Закрой, пёс.

Заскрипело дерево, зашуршала ткань, и огненные иглы перестали терзать мои глаза. Приходится выбирать каждый день – задыхаться или сходить с ума. Шелковая простынь неструганной доской заскреблась по воспаленному лицу.

– Мой каган, снова прибыл Агбай-нойон…

– Завтра.

Я давал это обещание вчера. И позавчера… Надо исполнить. Явить миру хозяина, показать, что не ослабла рука, плеть держащая. Рука дающая. Рука берущая.

– Пить.

Горькая вода провалилась внутрь, в гнилую дыру, что поселилась в теле.

– Агбая славят в городе, – произнес Алым. – Люди его любят.

– Чернь как собака: кинь кость – полюбит, покажи плеть – подставит брюхо.

Всевидящий да спасет их… Потом, когда уйду.

А кто останется?

Ырхыз? Говорят – твой сын. Нет, сын запертого замка Чорах. А потому – чужой.

Юым? Маленький и слабый щенок суки, которая навечно останется второй. К тому он болен, если верить Кырыму.

– Хан-кам говорит…

– Молчи, пёс!

Выбора нет. Агбай, Урлак… Это не выбор, это смерть.

Веки терли по глазам грубыми точильными камнями, стесывая остроту, убивая некогда великолепные лезвия… Хотелось уснуть, но за это придется расплачиваться такой вот стружкой и заусенцами.

– Ясноокий, ваши кунгаи готовы.

Готовы. Ждут, когда им укажут, кого резать. Сыновей-волчат? Друзей-волков? Приближенных-шакалов? Чья смерть решит хоть что-то?

Амулет лежал там, где и должно – в изголовье кровати. Прохладный, тяжелый. Наверное, он взлетел красиво и также красиво обернулся в полете, перемигиваясь разноцветными сторонами. А потом упал точно на мою ладонь.

– Алым, сторона!

– Белая, мой повелитель.

Врет. Я знаю каждую трещинку на этом треклятом амулете. Белая сторона жмется к потной коже, а черная смотрит на меня слепым глазом.

Вот и Всевидящий сказал, но…

– Приказов не будет. Пусть кунгаи отдыхают и пьют за здоровье кагана.

Слишком уж часто в важные разговоры, путая их истинный смысл, стала вмешиваться смерть.

Корабль идет.

За победой ли, за смертью движется по ломаной волне навстречу врагу. Позади – чернота скал, почти уже не видная за деревянной громадиной. Да и чего смотреть на далекие невзрачные камни, когда бьют по глазам пурпуром и золотом паруса с вышитым жеребцом. Не просто корабль, но могучий кобукен, видом подобный черепахе! Панцирь его сияет стальными бляшками-щитами, прячет кунгаев Агбай-нойона от стрел и ядер. Стены усилены железными полосами и девятью слоями древесины, крыша зеленой кожей сарак-зверя зашита да разрисована клыкастыми мордами. Но есть в панцире оконца, и глядят из них длиннорылые пушки, выцеливают слабину у противника; есть и дверцы, через которые пойдут в бой воины. Совсем скоро, вот только просадит борт вражеского корабля голова-таран, рванет высеребренными клыками, поднимет ловко на иглы гребня, дыхнет в лица обреченных желтоватым дымом из пасти.

Шуршат весла – ловят волны, гудят паруса – ловят ветер, скрипят големы – вытягивают жилы. И кажется жалким враг – малый кобукен побережников, аляповато расписанный родовыми узорами мятежных кланов. Вот-вот. Сейчас. Уже…

Треск ломающегося борта заглушил даже сухой грохот пушек. А дальше вновь ударили орудия, высыпая искрящееся пламя и затапливая оба корабля дымом. Кобукен побережников дрогнул, просел и откатился. Часть защитных пластин снесло, открывая проходы к внутренностям. В них уже скалились и шипели белые лица, порхали наготове короткие сабли, топоры, дротики и ножи. И снова пушечный гром отступил, но теперь уже перед ревом отборных бойцов Агбай-нойона, верного слуги кагана Тай-Ы, хозяина золотого жеребца на пурпурном поле.