Ричард Бэккер - Великая Ордалия [litres]

От этого крики Эсменет звучали еще более резко и тревожно.

Кел!

Пожалуйста!

Кел! Нам ничего не грозит, мой любимый! Я твоя мать, я вернулась!

Я победила!

Твой дядя мертв…

Твой брат отмщен!

Она не заметила, когда потекли слезы.

Андиаминские Высоты поднимались перед ней: дворцовые крыши, колонны, террасы, яркий мрамор под лучами утреннего солнца, блеск меди и золота.

Тишина… привороженная к этому месту.

Кел! Кельмомас!

Она запретила инкаусти следовать за ней. Всякий протест, который они могли бы высказать, остался непроизнесенным. Недоверчивой и неверной походкой шла она по мрачным залам Аппаратория. Скорее плыла, нежели шла, настолько велик был ее ужас… Надежда, величайшее из сокровищ беспомощных, способность предполагать знание, недоступное обстоятельствам. И пока она скрывалась в покоях Нареи, Эсменет всегда могла надеяться, что ее мальчик сумел спастись. Подобно рабыне, ей оставалось питаться и упиваться надеждой.

Теперь же перед ней лежала нагая истина. Истина и опустошение.

Кельмома-а-ас!

Безмолвие… нутряное ощущение пустоты, овладевающее прежде бойким и бурлящим местом, если лишить его движения и жизни. Ограбленные покои. Тусклые в сумраке золоченые панели, холодом дышат наполненные благоуханным пеплом курильницы – даже сценки, вышитые на шторах, кажутся бурыми и словно осенними. Лужи засохшей крови пятнают и марают полированные полы. Отпечатки сапог. Отпечатки ладоней. Даже контур лица, запечатленный шероховатой бурой линией. В каждом встречном коридоре искала она бледный отсвет, всякий раз исчезавший при ее приближении.

Скорлупа, раковина, понимала она, – череп о многих покоях. Ее собственный дом.

Кел!

Голос ее скреб пустынные недра дома, и силы его не хватало, чтобы породить эхо.

Это я-а-а!

Она начала поиски в Аппаратории, поскольку сеть тайных ходов из него задевала каждую комнату и нишу дворца. Если там было одно место, подумала она… Одно место!

Это мама!

При всей благословенной человечности своего ребенка она не сомневалась в его стойкости и находчивости. Среди всех ее детей он в наибольшей степени был похож на нее – и в меньшей степени на дунианина. Он обладал малой долей крови его отца. Божественной крови.

И проклятой.

Кельмомас!

Ничто не может оказаться настолько отсутствующим – настолько недостающим , – как пропавшее дитя. Дети настолько рядом, они скорее здесь, чем там, пальчики их щекочут, они заходятся смехом, смотрят на тебя с бездумным обожанием, лезут к тебе на колени, на бедра, на ручки, их тело всегда здесь, они хотят, чтобы их брали на руки и поднимали, прижимали к груди, которую они считают своим престолом. Пусть хмурятся инкаусти! Пусть не одобряют мужчины! Что им известно о материнстве, об этом безумном чуде, когда вырванный из твоих недр комок липнет к тебе, вопит и хихикает, и познает все, что можно здесь познавать?

Проклятье!

Она застыла недвижно посреди обысканного ею мрака, напрягаясь, дабы услышать ответ на зов охрипшего голоса. Дальний ропот барабанов фаним едва мог прикоснуться к ее слуху. Она сипло дышала.

Где же ты?

Она побежала по мраморным коридорам, надеясь, что он может быть там, ужасаясь тому, что он может быть там, задыхаясь, неровно ступая, озираясь по сторонам, только озираясь, но не замечая ничего и не уставая искать его…

Кел! Кел!

Она летела по дворцу, позолоченному лабиринту, бывшему ее домом, – разбившаяся вдребезги, обезумевшая, сотрясаемая рыданиями, выкрикивающая его имя игривым мелодичным тоном. Такой-то и застанут ее неотесанные захватчики, осознавала часть ее души. Такой фаним увидят благословенную императрицу Трех Морей – одинокую в собственном дворце, воркующую, визжащую, гогочущую, растерзанную на куски оскалившимся миром.

Она бежала, пока нож еще не чиркнул сзади по ее горлу, пока еще наконечники копий не обагрили ее бока. Она бежала, пока сами ступни ее, все стремившиеся умчаться друг от друга, не превратились в обеспамятевших от страха беженцев – пока собственное дыхание ее не стало казаться зверем, скакавшим рядом, вывалив красный язык.

Кел!

Она упала, не столько споткнувшись, как обессилев. Пол отпустил ей пощечину, ободрал колени – а потом усмирил боль своей бездонной прохладой.

Она лежала задыхаясь, медленно поворачиваясь.

Она слышала все прежние звуки, негромкие голоса придворных и министров, смешки щеголей из благородных родов, шорох нелепых подолов, топот босых рабов. И она увидела его , идущего навстречу, хотя внешность его была ей знакома только по профилю, оттиснутому на монетах: Икурей Ксерий шел рассеянной поступью, нелепый в расшитых золотом шелковых шлепанцах, скорее насмешливый, чем улыбающийся…