Степан Кайманов - Тьма и пламя. На бескрайней земле

Что ж, не самая страшная смерть! Габриэль обреченно вздохнул, чуя, как на него надвигается жгучее облако из страха и пота. Мэйт усмехнулся: Райвин находился в окружении своих верных наемников, но по-прежнему боялся, как маленький ребенок.

Небо светлело, совсем рядом шумел океан, от города несло гарью.

Мэйт опустил взгляд, ожидая казни. Вспомнилась мама. Захотелось прижаться к ней, как в детстве, чтобы она успокоила его, погладила по волосам и сказала, что он поступает правильно. Вспомнился и отец. Вспомнилось, как он пришел с угрюмым видом и сказал тихо, страшно, будто в пустоту, что мамы, как и сестренки, которая со дня на день должна была появиться на свет, больше нет…

— Ты, ты! — вдруг услышал мэйт взволнованный голос Оливера. — Это были твои люди! Я вспомнил! — в ярости закричал брат принцессы.

Мэйт поднял глаза: Оливер с кулаками несся на Райвина. Но не успел до него добежать, получив стрелу в плечо. Испуганно вскрикнула Эли, бросила рюкзак с гаргом и метнулась к упавшему принцу.

Райвин указал своим мечом на Оливера, меч механиков все еще висел над головой мэйта.

— Схватить его! — приказал Райвин.

— Ты, маленький кривоносый изверг, — прошипела принцесса, помогая подняться раненому брату. — Когда мой отец узнает, что ты натворил…

— Элизабет, уверяю тебя, я не понимаю, о чем говорит твой брат, — попытался оправдаться Райвин. — Поверь мне, я не имею к его беде никакого отношения.

— Подлый лжец, — не поверила ему принцесса. — Я давно уже догадывалась, что ты стоишь за исчезновением Оливера. Для тебя все складывалось слишком удачно. Оливера нет, отца тоже, а я — твоя жена. Гардия и ее спирфламы принадлежали бы только тебе.

— Но с твоим отцом все в порядке, — с удивлением произнес Райвин. — Я каждый день молюсь о его здоровье.

Ее вместе с постанывающим Оливером обступили наемники.

— Я знаю, что ты хотел его убить!

— Эли… — не успел остановить ее Габриэль и опустил голову, глядя, как с его губ на землю капает кровь. — Не нужно, — запоздало прошептал он.

Принцесса все-таки не смогла сдержать ненависть.

— Я слышала ваш разговор с Сэтом, — закончила она, злобно сверкнув глазами.

— Стой-стой. — Он обернулся и посмотрел на Габриэля. — Уж не поэтому ли ты спасла миркля? А я все думал, что за демоническая сила заставила тебя… — Он вздохнул и вновь обратил свой взор на принцессу. — А вы не…

— Что ты хочешь услышать? — нервно дернулась она. — Да, я люблю его! Люблю всем сердцем! И он совсем не чудовище, что бы там ни врали волисты. Среди нас лишь одно чудовище. — Она с презрением посмотрела на принца. — Ты.

— Какое богохульство, — с улыбкой протянул Райвин. — Что ж, похоже, свадьба не состоится.

— Ненавижу тебя! — в гневе закричала принцесса. — Ненавижу!

Райвин убрал меч от головы мэйта и воткнул его в землю.

— Пожалуй, я передумал. Отрубить тебе голову — слишком милосердно. — Он с гневом посмотрел в сторону Эли, которую теперь, как и ее брата, тоже держали наемники. — Пусть эта гардийская шлюха увидит перед смертью, как мучается ее возлюбленный миркль.

Он шагнул назад, доставая из-за пазухи печально известный мэйту флакон в форме клыка.

— Знаешь, — обратился он к Габриэлю, — я видел, как миркли сгорают на кострах Волистрата. Я видел, как мирклей бросают на растерзание сверам. Но я никогда не видел, как они мучаются от яда хвиллов. Старсан Сэт говорит, что если облить миркля этим, то он сразу сдохнет. Но я не хочу, чтобы ты подыхал быстро. Я хочу, чтобы ты хорошенько помучился перед смертью. А потом, возможно, я тебя все-таки убью. Поэтому… — Он дернул рукой, будто стряхивая что-то.

Флакон мелькнул в воздухе и разбился о камни перед мэйтом. Габриэль задержал дыхание, но лицо и руки все равно обожгло. Он услышал, как вскрикнула Эли, как взревел Гром. И полетел в огненную яму. Он хотел заорать, но не смог, потому что в его глотке полыхало пламя. Хотел глотнуть воздуха, но в легкие вместо него словно залили горячий металл. Хотел дернуться, сделать хоть что-то, но понял, что тело, сотрясаемое в судорогах, больше ему не подчиняется. Боль, жгучая, безжалостная, режущая его раскаленными клинками, разгоралась. И самое страшное было в том, что ей не находилось выхода. Ее нельзя было вытащить, как стрелу из плеча. Ее нельзя было облегчить криком или стоном. Поэтому единственной мыслью, которая прорвалась сквозь невыносимую боль, стала мысль о смерти. Она была лучше запертой внутри тела обжигающей боли. Намного лучше…