Абдул аль-Хазред - Некрономикон. Аль-Азиф, или Шепот ночных демонов

Сумерки смягчают дневные цвета и тени, которые режут глаза своей неестественной резкостью и вместе с тем расплываются и предательски искажаются, колышась в мареве. Сумерки делают их приятными и гармоничными, постепенно блекнущими и уступающими место спокойным серым тонам, все более сливающимся по мере сгущения темноты.

С наступлением сумерек вместе с освобождением восприятий многократно расширяется мир ощущений. В остывающем воздухе явственно проступают запахи пустыни, притупленные днем ее горячим дыханием, иссушающим и обжигающим нос изнутри. От него не спасает даже повязка на лице. Окружающий мир кажется совершенно лишенным запахов, и диву даешься, насколько пестр букет ароматов этого, казалось бы, совершенно пустого мира. Пробивающаяся сквозь толщу песка к поверхности влага уже не высыхает сразу и не уносится горячим ветром, а, слегка смачивая пыль и песок, наделяет их собственным, хотя и мало примечательным ароматом, который, однако, хорошо оттеняет другие, позволяя определять окружающее. Пустынная растительность, несмотря на свою скудность и чахлость, пахнет в это время настолько сильно и освежающе, что неудержимо влечет к себе животных и людей. Запахи же пробегающих поблизости животных в этом букете ощущаются особенно резко, напоминая о том, что пустыня все-таки не мертва. Источник воды сразу выделяется среди этого смешения оттенков, так как имеет в пустыне особое значение для всего живого, а недалекий оазис источает истинное великолепие, присущее лишь дыханию самой жизни. И ко всему этому разнообразию неизбежно примешиваются запахи, которые путник принес с собой. Это запахи огня и дыма костра, отзывающиеся в душе теплом и уютом домашнего очага, ароматы согревающейся еды, пробуждающие естество от бесплотных грез. Холсты шатра, кожа и металл, ткани одежды, пропитанной многодневным по́том, разнообразная утварь, упряжь верблюдов и лошадей, разогретые за день, тоже отдают остывающему воздуху свои источения. Они напоминают ищущему о том, что он пришел из мира людей, и мучительно терзают сердце вопросом: суждено ли ему вернуться в него. Дурманящий же дымок опиумной курильницы возвращает в мир грез о великих тайнах, во имя открытия которых он покинул свой мир и пришел в этот гибельный край, обрекши себя на бесконечные скитания и лишения, а может быть, и на смерть.

С исходом знойного дня обостряются также ощущения вкусов. Днем пересохшие рот и язык почти не могут отличить куска лепешки или вяленого мяса от лоскута мешковины. С наступлением же вечерней прохлады еда раскрывает весь удивительный букет своих вкусов и ароматов, и даже глоток застоявшейся в бурдюке воды изумляет разнообразием оттенков. Свежедобытое нежное мясо, кажется, само тает во рту, а терпкий чай и упоительный рахат-лукум будят воспоминания об усладах далекой и привычной городской жизни.

Звуки, не заглушаемые больше пронизывающим слух, словно стрела, звоном раскаленного песка в дрожащем знойном мареве, тоже, как бы просыпаясь, проступают все отчетливее. Ветер уже не завывает в дюнах, а почти беззвучно шепчет свои таинственные заклинания. Иссушенные кустики оживленно переговариваются между собой в его порывах. То здесь, то там слышатся шорохи пробегающих ящериц и мышей или монотонный шелест проползающей змеи. Если прислушаться, можно явственно различить журчание воды в источнике, хотя он находится на расстоянии полета стрелы. Вслушиваясь в эти голоса пустыни, невольно проникаешься благоговением, понимая, насколько велика, безгранична и всесильна жизнь, творящая свое даже в таких бесплодных уголках мира. Тихое же потрескивание костра, всхрапывание верблюдов и позвякивание их колокольчиков, редкий лай собак и приглушенные голоса в лагере вселяют гордость за то, что человек способен в угоду стремлениям своих души и разума покорять самые непокорные дали.