Эд Макдональд - Черные крылья

Увы, нет. Становится горячо. Уже не перепутаешь. Черт возьми. Нашел же время и место!

В последний раз Воронья Лапа давал о себе знать пять лет назад. Я уже и подумывал, может, старый ублюдок забыл про меня? Глупости, конечно. Вот оно, живое доказательство. Я же его пешка. Старикан просто ждал удобного случая, чтобы походить мной.

Я ушел за дюну, закатал рукав. На моей руке много чернил – памятки в зеленом, черном и синем цвете, маленький череп за каждого друга, оставленного в Мороке. Уйма гребаных черепов. Уже всех и не упомню. Но греться начали не они – а в мельчайших подробностях вытатуированный ворон, уместившийся среди грубых солдатских наколок. Стало больно. Зашипели, брызжа, вскипевшие чернила. Я выдернул ремень и наложил жгут на плечо. По опыту знаю: понадобится.

– Давай же! – прорычал я сквозь зубы. – Лезь – и покончим с этим!

Кожа натянулась, словно что-то пыталось выдраться из-под нее. Рука затряслась. От второго рывка стало больней, чем от ожога. Плоть покраснела, зашипела. Пошел дым. Я скривился, заскрипел зубами, зажмурился. Кожа натянулась до предела. Ворон лез наружу. Кожа лопнула. Здоровенная сучья птица! Она выпросталась сквозь разодранное мясо и кожу, липкая и красная, как новорожденный, вскочила на камень и уставилась на меня черными глазами-бусинами.

Я стиснул зубы, терпя боль. Нет смысла показывать слабость. От Вороньей Лапы не дождешься сочувствия.

Я поклонился птице. Безымянные не боги. Но они так далеко от смертных, что разница не существенна. И боги, и Безымянные любят ставить людей на колени. И говорить нет смысла. Воронья Лапа никогда не слушает меня. Может, птица вообще не способна слушать. Явилась, чтобы прокаркать свое, и точка. Ворон раззявил клюв, и послышался голос – флегматичный, мертвый, будто каменный скрежет.

– Галхэрроу! – яростно заскрежетал камень. – На Двенадцатую станцию! Она должна выжить! Черт тебя дери, не подведи!

Липкий ворон косо посмотрел на меня, затем воззрился наземь, словно обычная птица в поисках червей. Может, выговорившись, ворон и стал обычной птицей? Но вскоре он дернулся, застыл, глаза полыхнули огнем, из клюва пошел дым – и птица свалилась замертво. Я вытер кровь с предплечья. Рана исчезла, но боль осталась. Рисунок ворона вернулся на место, но выцвел, будто татуировки старика. Со временем краска вернется.

– Перемена плана, – сообщил я, вернувшись к своим. – Мы идем на Двенадцатую станцию.

Пара недоумевающих взглядов, и все. И замечательно. Играть в «я начальник, ты дурак» гораздо сложнее, когда сам не представляешь, зачем тебе гнать куда-то людей.

Тнота глянул на луны. Холодная голубая Клада ушла за горизонт. Бронзовые трещины разбили небо на бесцветные куски. Тнота лизнул палец, проверил ветер, опустился на колени, провел пальцами по грубому песку.

– Капитан, Двенадцатая – не ближайшая. Не успеем до темноты. Можно сначала выбраться из Морока, а потом двинуть на юг по рокаде.

– Это самый быстрый путь?

– Самый быстрый – прямой. Но я ж сказал, не успеем из Морока до темноты.

– Тнота, самый быстрый. И если я до темноты увижу кружку эля в моей руке, ты получишь вторую долю.

Тнота ухмыльнулся:

– Капитан, так точно, самый быстрый.

Лошади выбились из сил, хотя мы не загоняли их. Они сами поторапливались, желая выбраться из гиблого места. Лошади – умные твари.

Две луны нырнули за разные горизонты. В ночном небе блестел только сапфировый тонкий полумесяц Клады. Мы подъезжали к Двенадцатой. Тнота проложил странный рискованный маршрут сквозь дюны, заросшие длинной стеклянной травой, но мы управились и вышли с целыми руками и ногами. Пусть старина Тнота и безобиден как овца, но он мог бы стать штурманом самого маршала, если б не был таким дегенератом. Мы оставили за спиной ворчливое вытье расколотого неба и яркий свет бронзовых трещин на нем и нырнули в знакомую ночь к западу от Морока.

Двенадцатая сияла. Морок перед ней обшаривала пара прожекторов, питаемых фосом. Луч одного поймал нас и не выпускал, пока мы не подъехали. Из-за парапета выглянула унылая равнодушная физиономия. Двенадцатая – обыкновенная крепость, такая же, как четыре дюжины ее сестер, рассыпанных вдоль границы: высокие каменные стены, большие пушки, узкие бойницы, смрад навоза. Все как обычно.

– Шутовской колпак, – задумчиво изрекла Ненн.

Я удивленно посмотрел на нее. Она показала вверх.

– Они всегда мне напоминали его. Ну, балки проекторов. Они как четыре языка с бубенчиками на шутовской шляпе.