Виталий Каплан - Около кота

Лунный свет медленно уползает вправо, матушкино лицо уходит в тень, и я внезапно понимаю, что вот так же в вечную тень вскоре уйдёт и она сама. И ничего невозможно сделать, ничего! Холод прокатывается по спине, дерёт острыми крысиными коготками, и хочется кричать, но воздух замирает в лёгких, потому что нельзя тревожить матушкин сон – во сне ей куда легче, во сне нет никакой серой немощи, и жив батюшка, и кружатся они с ним в танце по изумрудному лугу, а под ногами у них распускаются белые и фиолетовые первоцветы… а мне боль раздирает грудь, потому что я-то знаю: этого уже никогда не будет, никогда!

И всё-таки не удаётся мне сдержать крик, разрывает он мои рёбра и выплёскивается крутым кипятком во внешнее пространство – отражается от книжных шкафов, достигает забранного фигурной решёткой окна, впитывается в ковёр, где дракон всё никак не может справиться с тигром.

Я снова был в гостевом кресле, только за окном уже сгущались мутные, грязно-синие сумерки, и три свечи на столе господина Алаглани почти догорели. В зеркалах было темно, а на спине у меня выступил пот и, должно быть, намочил рубаху. Отчего-то чуял я холод, хотя в доме стояла теплынь – один дождливый день не в силах изгнать накопившуюся за месяц жару.

Господин Алаглани нагнулся надо мной, щупал пульс на левой руке. Кот его уселся прямо на стол, поверх горки каких-то свитков, и топорщил шерсть – такой весь из себя рыжий колобок. Но глядел сурово, и в зелёных его глазах отражались свечи с люстры.

– Задремал ты, Гилар, – скучным голосом объяснил мне господин Алаглани. – Прямо во время осмотра и задремал. И с чего бы? Времени на сон я слугам не жалею. Бегаешь, что ли, куда ночью?

– Не, господин, – покрутил я отяжелевшей головой. – Никуда я не бегаю. Сморило просто.

– Бывает, – коротко кивнул он. – Ну что ж, ступай. Со здоровьем всё у тебя в порядке, на тебе пахать можно. – И помолчав, добавил: – Но не нужно.

Встал я с кресла, поклонился, как положено, и побрёл себе в людскую. Там ребята уже спать укладывались – стало слишком темно, чтобы в камешки играть, белого камня от чёрного не отличить. А жечь свечи господин нам в людской запретил – Тангиль говорил, пожара боится.

Молча вошёл я, молча разделся и молча лёг на свой тюфяк у двери. Свернулся калачиком и задышал, будто сплю. Не хотелось мне в тот час ни с кем говорить, да и голова всё ещё кружилась, и не было в ней никаких мыслей. Только стукалось о стенки черепа эхо того моего крика.

Кто-то подсел ко мне, за плечо тронул. Хоть и темно уже было, а признал я Алая.

– Ну что? – одними губами прошептал он. – Познал, как это бывает?

– Угу! – ответил я мрачно и лицом в тюфяк зарылся. Ни к чему слёзы показывать, пускай и не видно их во тьме.

Теперь о том, как я себе лазейку в город устроил. Тут вот что сказать надо: не то чтобы нам, слугам, явно запрещалось в город ходить, но как-то само собой понималось, что нет никаких причин там появляться, кроме как по делу. То есть по поручению. Письма по адресам разнести, или господина сопроводить – вот как Халти его сопровождает по лекарским делам. Ну, или припасы покупать. А другой надобности нет. Просто сбечь? А когда, спрошу я вас? Работа каждый день, с утра до вечера ты на виду. Как отлучиться, чтобы неприятностей избежать? Тоже вот, кстати, заметьте, ещё одна странность. Во всех домах у слуг выходные дни имеются, обычно в недельный день, а тут – ничего такого и в заводе. Семь дней в неделе, и все дни – рабочие. Свободное время только после ужина, да и то, как уже говорил я вам, если жара и сушь, то поливать приходилось.

И вот ещё что: никто по этому поводу особо и не роптал. Как-то свыклись, что не про нашу честь город с его базарами, ярмарками, смеющимися девчонками. Вроде и было на что потратить скудное наше жалованье – то есть можно было попросить господина выдать грош-другой на руки, под запись, а ребятам как-то в голову, что ли, это не приходило. Копили денежку – на будущую взрослую жизнь. Если хотите, можете считать это очередной странностью, но мне кажется, всё проще – господин наш лекарь себе не абы каких слуг подобрал, а таких, кому служба эта – спасение, кого отсюда ярмарочным калачом не сманишь. Временами казалось мне, что некоторые – Хайтару, Дамиль, и, само собой, безумица Хасинайи – попросту боялись выходить за ворота. Потом уж я сведал, почему.

Да, простите, что раньше про то не сказал: в храм никто в положенный седьмой день на службу не ходил. Не то чтобы запрещал господин Алаглани, но просто и разговоров про то не было. При Новом-то Порядке перестало это быть обязательным. А Колесо Спасения в доме висело, да. И в кабинете господском, и над парадной дверью. И перед трапезой мы благодарение читали – то есть Тангиль, как старшой, читал, а мы молчали. Молились ли слуги? Некоторые, по-моему, да. Уж точно Алай, и Хайтару, и старшой тоже порой круг ладонью обводил и тихо-тихо молитву малого испрошения произносил. Но вообще-то особых разговоров о вере не было. Знаете, всё-таки не зря говорят: Новый Порядок людям многое про себя открыл. Кому вера – вера, те остались, а кому только привычка… так на всякую привычку найдётся отвычка.