Федор Метлиций: Созвездие «Обитель Творца». Роман

Составил большой список будущего Совета, куда ввел известных людей, выброшенных на обочину обществом потребления.

Как водится, охотно откликнулись ищущие, куда бы приткнуться:

притихшие люди из партий, сошедших с избирательной дистанции из-за малого рейтинга; видные отставные политики и общественные деятели, ищущие новых путей наверх; средние и мелкие чины министерств, снисходительно глядящие на общественность с видом, что главное дело вершится у них, в государственной системе, а мы – просители;

члены нашей Деловой ассоциации, настороженные предприниматели, затаившие свое и ожидающие выгод;

знакомые худые интеллигенты-изобретатели новинок в своих потрепанных замшевых куртках и шарфах;

журналисты, ищущие «жареные» факты;

почему-то много представителей охранной фирмы «Правопорядок», узнаваемых по нахальному выражению лиц.

Все были возбуждены невероятной возможностью самим решать судьбы страны.

Я стал исполнительным директором, с помощниками и секретаршей, понимая, что среди этих авторитетных дядек, знающих о своей значимости, я никто, и должен вкалывать, а они пользоваться результатами. Совет созывался для решения главных вопросов. Обычно, он решал что-то сделать – созвать конференцию, желательно в курортном месте, организовать экспедицию для исследований, общественного контроля и т. д., и все расходились с сознанием вершителей важных дел.

Надо было иметь крепкие локти, чтобы выжить, и я пытался втиснуться на общее поле, на котором Система вольготно расположилась целиком.

Я уговорил стать куратором, почетным председателем Совета, представителя руководства Системы Сенету. Это сразу повысило престиж Гражданского союза. Правда, он редко появлялся у нас. Нетерпеливо выслушивал мои отчеты по телефону, но у него был чудесный нюх на деньги – всегда был тут как тут, когда они появлялись, и просил (что-то удерживало его от требований) выписать командировочные на очередную конференцию – то на озере Байкал, то в Дагомысе.

Сенета восхищал меня вкусом к жизни. Умел жить красиво, во всех поездках – а ездил он только в самые лучшие для отдыха и развлечений места за границей и у нас, умел заводить там знакомства с местной властью и хозяевами, чтобы возвращаться туда, даже пытался приспособить наш Союз для увеселения себя. Я так не умел, что-то заскорузлое во мне, от провинциального воспитания в постоянных нехватках, мешало, и я завидовал ему. Мой постоянно занятый дух «под собой не чуял страны», был вне тела, покрытого какой-то одеждой, оставлявшей только смутное ощущение. Впрочем, о моем теле заботилась моя подруга.

Наверняка у него были свои глобальные замыслы в отношении нашей организации, и участие в конференциях и связи его и других членов играли свою роль, но на работе организации это не отражалось, их планы как-то испарялись перед реальностью, мы были забиты реальными проблемами, а они не знали, что нам это стоило.

Я знал его еще по армии, куда хотел попасть, чтобы укрепить свой дух в жерновах служения государству. Вспомнил спертый воздух казармы. Командовал нами, новичками, старшина-«срочник» Сенета. В отличие от других он не мытарил новобранцев, а снисходительно опекал, обаятельно оскаливая зубы в открытой улыбке.

Тогда я, маменькин сынок, чувствовал себя попавшим в зиндан, где не было ни одной степени свободы. И притягательная улыбка старшины, снисходительная опека казались отцовской нежностью к сыну. Хотя то и дело его грубые розыгрыши, на грани издевательства, больно ранили, хотелось покорностью заслужить его похвалу и защиту. Что-то вроде стокгольмского синдрома.

Он не выгораживал нас, если мы невольно не успевали войти в военный распорядок, и с усмешкой провожал на гауптвахту.

– Ничего, салаги, скажете спасибо. Добро должно быть с кулаками.

Я любил старшину Сенету, наверно, за то, что по природе он был победителем. Как будто знал, что делать, с рождения. Из тех, кто все берет на себя, способен думать за всех. Гимнастерка и пилотка были на нем как влитые, носил их лихо-небрежно, словно подчеркивал небрежение мелочами.

К нему тянулись женщины, видя самца, способного решать за них. Этой тяги женщин к грубым и сильным я тогда не мог понять. Это же реликт первобытных обществ, когда мужчина-горилла мог защитить самку. В эпоху толерантости это уже устарело. Мне казалось, что привлекать в мужчине должны иные качества – ум, талант и чувство прекрасного, как у меня. Ведь им надо продлевать род, а за грубостью сейчас нет будущего. Красивая жена полкового командира-пьяницы бросалась к нему на шею, и была готова уйти с ним на край света. Он был небрежен и с ней.