Фёдор Толстоевский: Идиоты. Петербургский роман

Усталый, но довольный возвратился я в купе. Бедный Лэмб. Поистине, мир тесен. Я узнал его Анастасию. Предполагаю, что и с ним мы ещё увидимся, и бедняга познает чуждую ему страсть нежеланной встречи и раскаяния за откровенность. Я-то прекрасно помню эти нежеланные встречи – мой юношеский комплекс. Сколько раз я невежливо отворачивался от знакомого лица на улице, по какой-то причине полагая, что вид мой не соответствует моему внутреннему облику, что у меня не та одежда, не то выражение, не тот взгляд – в общем, что я – это не я. Теперь-то я другой, но до сих пор помню, что разрушение дистанции – это больно. Если упрямо разрушать дистанцию против воли человека, неминуемо последует ответная реакция – то «я», которое он пытался скрыть от вас, предстанет перед вами в гипертрофированной форме: вы с ужасом увидите перед собой незнакомое, грубое существо, или будете свидетелем мгновенного распада личности, оставляющего перед вашим взором наиболее тяжёлые элементы – унижение, стыд, страх, боль. Я не знаю этой скрытой статистики, но сколько людей, перед тем, как покончить с собой, пережили подобные нежеланные встречи. Этого не фиксируют протоколы, этого не помнят свидетели. Этого никто не знает. Опыт подсказывает: отвернитесь от идущего вам навстречу знакомого, если вы заметите в его лице черты болезненного переживания дистанции.

Нежеланные встречи были всего лишь самым безобидным моим комплексом. Мне вообще казалось, что в России, в Петербурге я стал болен, подхватил какую-то непонятную душевную болезнь. Эмиграция пришлась очень кстати. Я уехал в Европу в надежде излечиться. И вот теперь возвращаюсь… Ничего не напоминает? Например, историю князя Мышкина? Между прочим, я действительно излечился, забыл об этом обо всем, забыл об Анастасии. Сейчас я еду в Россию с целью написать книгу. Это будет римейк «Идиота» Достоевского. Я бы назвал его «Анти-идиот» – название не очень удачное, но ничего другого не приходит в голову. Именно ради этой книги я и приехал сюда на поезде и собираюсь повторить путь Мышкина – встретить всех моих бывших друзей и понаблюдать за ними. Вот так всё просто. Может быть, мне предстоит и самому что-нибудь пережить. Но я готов к этому, и меня не смущает то, что по возвращении у Мышкина начался рецидив болезни. Петербург вообще довольно опасный город в этом смысле: сырой, холодный. Здесь легко можно подхватить всякую заразу. Но за себя я спокоен: вернусь обратно в Кёльн абсолютно таким, как и приехал.

На мой взгляд, князь Мышкин был величайшим провокатором, виртуозно уничтожающим дистанцию. Этот идиот, младенец-Макиавелли обладал способностью с лёгкостью влезть в душу к ближнему и заставить её броситься в бездны саморазоблачения. Мышкин всегда готов великодушно извинить «низость» собеседника в обмен на искреннюю, как у ребёнка, исповедь. Но исповедь-то остаётся. Они открываются перед ним, поскольку стесняться нечего – идиот же! К тому же видно, что парень больше всего боится кого-нибудь оскорбить. Но они переходят границу саморазоблачения, и потом уже неминуемо сами оскорбляются, настолько далеко заходит демонстрация «низости», каждый раз к непосредственному и испуганному изумлению Мышкина.

Зачем мне вся эта достоевщина, что мне в ней? Я тоже игрок, как и Фёдор Михайлович, но трезвый, расчётливый игрок. Я всегда, ещё в юности, смеялся над Достоевким – над игроком, не преодолевшим эту свою страсть. Он глядит на мир с позиции игрока, в каждом своём герое он видит прежде всего ту ступень падения, на которую тот способен опуститься. На школьных уроках по Достоевскому, меня часто разбирал беспричинный, неудержимый смех. Меня выгоняли из класса, и почему-то никто не мог понять, что это же верх абсурда – человек заходит с улицы в чей-то дом, он путает квартиру, попадает к совсем незнакомым людям, и с первых же слов на него обрушивается омерзительная история «низости», унижения и преувеличенной нищеты данного семейства. Или первая же встреча Мышкина с Лебедевым в вагоне поезда (не встретил ли я сегодня своего Лебедева? Как звали этого парня в американском галстуке, Голубев, Голубцов?) – классика душевного стриптиза со всеми подходящими случаю унизительными атрибутами для гурманов русской литературы. А генеральша Епанчина, прижимающая к своей надушенной груди неопрятную голову неизвестно откуда взявшегося Ипполита, больного чахоткой в последней стадии и ежеминутно заходящегося в надсадном кашле! Я уже тогда понял, что это идеальный мир – мир Достоевского, созданный игроком, где стираются самые незыблемые – сословные границы, где стираются самые жёсткие – сословные границы в языке, в речи. Здесь каждый говорит на языке страсти – и всё это без любви, в умопомрачительной страсти падения… Страсть без любви – вот чего я ищу. Любить я не могу и хотел бы надеяться, что я уже к этому не способен. Но страсть мне нужна, я хочу наблюдать страсть, вульгарную, многословную страсть. Ведь я писатель. Но нигде больше я не находил такой готовности к самому низменному откровению, как в мире Достоевского.