Фёдор Толстоевский: Идиоты. Петербургский роман

– Да, да, что потом? – нетерпеливо спросил Голубцов, жадно ловивший каждое слово и не сомневавшийся, что он с полным правом участвует в разговоре.

– Потом, – уже не обращая внимания на Голубцова, неуверенным, запинающимся голосом, как будто он всё ещё не переставал удивляться чему-то, продолжал Лэмб, – потом несколько месяцев я находился в гордом сознании того, что я невероятно, по-божески облагодетельствовал живое существо. Пока однажды, придя вечером домой, я не увидел свою жену перед накрытым столом: она приготовила мои любимые блюда: крем-суп из брокколи, филе лосося со шпинатом, огромный стейк с запечёнными помидорами. Там были даже блины с икрой и шоколадный бисквит с ванильным суфле, – и всё это было сервировано на атрибутах моих лучших выходных костюмов, даже в шляпе было налито что-то густое, бело-розовое, вроде креветочного коктейля, выглядевшее вполне тошнотворно. А она стояла возле стола в чёрном вечернем платье и торжествующе улыбалась. Кстати, она была даже и не очень пьяна. Тогда я рассердился, заставил её убирать всё, соскребать застывшую, жирную пищу с моих пиджаков и брюк, которые всё равно были безнадёжно испорчены. К концу вечера она ползала передо мной по полу, вся перемазанная едой, с потными, слипшимися волосами, рыдала и просила у меня прощения за то, что я женился на ней, такой ничтожной, гадкой и пакостной женщине… Она уверяла, что сделала всё это именно потому, что отлично понимает, что никогда не будет достойной меня… Совершенно ничего не соображая, я тупо твердил ей, что если бы она не делала этой безвкусной глупости с моей одеждой, мне бы и в голову не пришло искать в ней упомянутые ею качества… Пара дней прошла спокойно. Затем мы пошли на какую-то вечеринку после открытия выставки моего знакомого художника Н. Подруга Н. о чём-то непринуждённо болтала со мной, когда Анастасия…

– Её звали Анастасия? – задумчиво переспросил я.

– Зовут, её зовут Анастасия, – с внезапно прорвавшейся ненавистью прошипел Лэмб. Затем он опомнился, и, отпив ещё один большой глоток, продолжал ровным, лишь иногда нервически звенящим в самых болезненных для него местах голосом:

– Так вот. Анастасия буквально бросилась к нам и каким-то пронзительным, но одновременно очень грубым и пошлым голосом, как кричат обыкновенно торговки на вашем русском базаре, стала что-то требовать от подруги Н. Я понял только, что она добивалась, чтобы та оставила меня в покое, иначе… тут были какие-то угрозы, ещё какие-то слова, которые я потом хотел посмотреть в словаре, но забыл. В этот момент на меня она вообще не обращала внимания. Я стоял, как с плевками на лице. Потом она выкрикнула, чтобы подруга Н. не обольщалась насчёт того, что у неё всё на месте , и все немыслимые позы, в которых находились разнузданные женоподобные монстры на неоэкспрессионистических картинах Н. были списаны с натуры с неё, Анастасии… Провожаемые сочувственными взглядами и язвительными перешёптываниями, мы покинули вечеринку. Дома она опять валялась у меня в ногах, унизительно прося прощения за то, что она такая бестактная, базарная и теперь ещё (да-да, ты должен это знать – такая развратная!). Когда я немного успокоился, и дрожащими руками взял рукопись, чтобы заняться ею за своим столом в кабинете, она подошла ко мне, и со знанием дела, обыденным голосом сказала, что её удивляет, почему после таких невыносимых переживаний я не возьму бутылку водки, или виски, или, на худой конец, пятновыводителя и не нажрусь как свинья, и не изобью её. Тогда ещё я считал, что моя мечта не окончательно умерла, что она живёт где-то в ней, может быть, только очень глубоко. Поэтому я послушался, взял бутылку виски, как следует нажрался и избил её, используя боксёрские приёмы своей студенческой юности.

– Молодец, Джонни! – в восхищении крикнул из своего угла Голубцов, – вот это нормально , так с ними и надо, с этими сучками.

– Так продолжалось ещё полгода: все эти разгорающиеся страсти, этот позор, эти унижения, эти валяния в ногах, эти пьянки, это битьё. И только потом я понял, – бесстрастным, монотонным голосом продолжал Лэмб, – что всё, чего она от меня добивается, будет, в конце концов, сводиться лишь к тому, что какой-нибудь такой хрен , – он с брезгливым недоумением посмотрел на Голубцова, – в подъезде, в пивной, здесь, в вагоне-ресторане или на церковной паперти скажет тебе: парень, это нормально , ты молодец, так с ними и надо, по-настоящему, по-русски… Так я познал русскую любовь, – заключил он с горькой иронией.