Даль Орлов - Место явки - стальная комната

К умным читателям, а еще и бдительным, смело можно отнести читателей, сидевших в идеологических отделах ЦК. Они были циниками, но дураками не были, и где спрятался охотник, хорошо видели. Когда Твардовского отлучили от его журнала, без промедлений убрали и Лакшина.

Когда меня, молодого, горячего и мало в чем по-настоящему разбиравшегося, назначили заведовать отделом литературы и искусства в газете «Труд», единственной, между прочим, «беспартийной» в стране — это был центральный печатный орган профосоюзов, быстро набравший при редакторе Александре Субботине тираж больше 16 миллионов экземпляров, введя в панику саму «Правду» — у нее тираж оказался меньше, я побежал за советом и помощью к Володе Лакшину. Он к тому времени уже начал свою деятельность в «Новом мире», его яркая планета уверенно стала занимать свое авторитетное место на либеральной орбите.

А дело в том, что я много писал об эстраде и театре, следил за процессом, так или иначе, но чувствовал себя сведущим. А вот в делах литературных был, как говорится, ни бум-бум. Но при новой должности литература тоже должна была входить в круг моих интересов.

«Приходи, что знаю — расскажу,» — сразу откликнулся Володя.

Мы пристроились в каком-то закутке редакции «Нового мира», которая и сейчас располагалагается на задах нынешнего кинотеатра «Пушкинский». Там зав. отделом критики самого знаменитого толстого русского журнала два часа держал монолог перед единственным слушателем, отмечая тенденции и вскрывая всяческие подноготные мотивы советской литературы на том историческом этапе. Надо отдать должное единственному слушателю — он подробно записывал, чтобы не забыть. И чтобы, когда понадобится, сверяться с записями.

Каким относительным каждому из нас кажется всякое движение, — примерно так говорит Лев Толстой в моей «Ясной Поляне». Ушли со сцены многие замечательные и даже великие фигуры, коим я был современник, иных даже знал, а если только видел, то и это немало. Но может быть, тут самообман, только мне они и кажутся значительными? А может быть, их значимость действительно относительна настолько, что для пришедших позже они вообще ничего не значат?

Недавно спросил довольно известную журналистку, уже не девочку — лет 45, выпускницу журфака МГУ: а вы знаете, кто такой был Кочетов? — Космонавт какой-нибудь? — предположила она. А Софронов? — Композитор?..

Получается, что из памяти иных живущих исчезают целые континенты недавнего отечественного духовного мира. Борения вокруг гражданской позиции «Нового мира» и ура-патриотической «Октября», Твардовский, Лакшин, поэты Политехнического, Трифонов, Паустовский, Володин и иже с ними с одной стороны, и так называемые «красносотенцы» Кочетов, Софронов, Грибачев и иже с ними — с другой, все это — лишь ветерок в поле, пролетел и забылся?

Или на журфаке плохо учат, или плохо учатся, или наше время унизительного каждодневного самоспасения и вытягивания себя за волосы из трясины материальных и нравственных озабоченностей не дает прорасти в умах и душах истинным гуманитарным отечественным ценностям, которые, простите за напыщенность, все-таки завещаны Отечеству.

Не всегда, может быть, того достойный, я рад все-таки, что был среди них.

…Крепко сидят в памяти впечатления былого — и важные, серьезные, и курьезы всякие…

В Коммунистической аудитории — скамьи полукругом поднимаются к потолку — Гудзий с кафедры читает лекцию. Сходит с нее, снова возвращался. О чем он говорит? Может быть именно в тот раз он читал нам замечательное стихотворение «Емшан» — запах родной травы поманил героя вернуться на Родину, может быть цитировал протопопа Аввакума — «Ино еще побредем». Но помнится, в самый патетический момент в аудитории раздался короткий сухой стук — это на столешницу кафедры изо рта профессора выскочила вставная челюсть. Он посмотрел на нее внимательно и невозмутимо вернул на место. Ни смешка, ни шороха не возникло в рядах. Словно не заметили. Гудзия любили.

Теперь, и я это знаю точно, челюсти делают так, что они практически изо рта не выскакивают. Гудзий не дожил до нынешнего взлета частного протезирования.

Предчувствуя конец, он приглашал учеников и предлагал выбрать себе на память любую книгу из тех, что у него были. Свою библиотеку он завещал университету.

С Николаем Калинниковичем мы ходили на экскурсии.

Однажды он привел нас в «стальную комнату».

Если не изменяет память, она находится в здании Академии художеств на Пречистенке. Пол, потолок, стены — стальные, это комната-сейф. Здесь на стеллажах, защищенные от возможных недобрых происков мира да и просто от коварных случайностей, хранятся рукописи Льва Толстого, оригиналы, все, до последнего листочка. Вход — по специальному разрешению, не больше двух-трех человек. Перед очередным изданием именно здесь проверяют соответствие текстов толстовской авторской воле.