Виталий Черников - Витражи

– Ответь хоть на это, если можешь.

– Почему ты назвал его Ланом?

– То есть как? Что значит почему? Хорошее имя, моего деда так звали.

– Нет. За ужином и сейчас ты назвал его Лан, а не Малой. Почему?

– Не знаю. Но ты мне не ответил…

Джибута молча пыхал трубкой, смотрел куда-то в даль. В такую даль, где и не было ничего.

– Я, наверное, понял… – Михей провел рукой по лбу, откинул темные вьющиеся волосы. – Это тяжело, Джибута?

– Как сказать. Наверное, сначала да. Я уж и не помню. Давно начинал.

– А потом… как потом?

– Тяжелее всего – не любить.

– Трудновато с тобой разговарить, кудесник. – Михей покачал головой, усмехнулся. – Загадками говоришь. А не любить почему?

– Трудно хоронить любимых.

– Прости.

– Ничего.

Фенька переступала с ноги на ногу, трясла головой – хоть и прохладна ночь, а гнус не спит. Где-то вдали лениво брехали собаки.

– Может, и лучше было свести его в церковь…

Джибута молчал. Уголек трубки монотонно затухал и разгорался, как чье-то огненное сердце.

– Надо было, Джибута?

– Спроси у своей души.

Цикады перекликались на дальнем лугу. По небу плыли невидимые облака, поедали по пути звезды. Михей смотрел на них и думал о сыне. Вот так и его, Михея, поглотит время. И жену. И Русту, и даже Саньку. Лан останется один. Что толку, что станет кудесником. Будет вот так коротать годы на темном крыльце, под чужим небом. Как же это он раньше не додумал, не понял. Жена-то вон сердцем почуяла. Сердцем.

Джибута неслышно поднялся, выколотил трубку.

– Дар, Михей, сам решает. Не ты и не я. Это тебе ответ на все вопросы. И которые спросил, и которые смолчал. Поутру поедешь домой, – присмотри за старшим. И дома – доглядывай. Прикипел он к Подарку. Дело найди ему. Новое, интересное. По душе. Может, ремесло какое – тебе виднее. У вас, в Орловичах, слыхал, кузнецы мастера. По всему Лату славятся.

Михей усмехнулся.

– Первый раз волшбу показал, а, Джибута? Ты же не спрашивал, а я не говорил. Как прознал про Орловичи?

Джибута продул трубку, спрятал за пояс.

А ты, Михей, утром на подковы своей кобылки посмотри. На каждой – орловчанский кондор крылья раскинул. Заезжему-то такие подковы во что встанут?

Старик проскрипел ступеньками, поднялся наверх. Заглянул мельком в опочивальню – спят младшие, забот не ведают. Полез дальше. Там, наверху, и воздух свежей, и звезды ближе – все не одному ночь коротать. Нашел на ощупь, зажег свечу. Свечи Джибута любил – хоть и тускл свет, мерцает на сквозняках, а писать легче. В лампе сердца нет. Мертвая она. А пламя свечное дрожит – как душа человеческая трепещет. Строки на пергамент сами ложатся, из-под пера убегают.

Не спать сегодня Джибуте. Отоспал. В зеркале свеча отражается, мигает. И Джибута в нем отражается. Который век. Только с отражением и говорит. Правда, молчалив собеседник, оно и лучше – дурного не посоветует. Джибута привык – сам говорит, сам отвечает.

– Третий ученик, Джибута?

– Третий.

– Долго ждал. Или не хотел?

– Кто знает… Может, и ждал.

– Келло, Словорад, теперь Лан-орлович? Все сначала?

– Все с начала.

Сказать легко. Джибута стоял, смотрел в зеркальную глубь, думал, вспоминал день…

Гостей он не ждал, не чувствовал. Отвык по сторонам сети раскидывать, людей чуять. Спокойно в Колонцах. Лет шестьдесят как спокойно. Только на собачий лай и вышел. Лошаденка у гостя завалящая, но сытая. Бережет хозяин скотину. Вот и сам стоит, мнется. Аура с прорехами, как молью побита. Не иначе святые отцы потрудились – руки поотрывать. Не один, с детьми приехал. Видно, дар прорезался… У которого? Младшая пуста, аура с кровяным отливом. Приняла муку мать, пока рожала, покалечилась. Сама еще не знает, а недуг в изголовье стоит. Или этой зимой, или следующей ударит. Старший. Точно, он. Дар искрит, забивает ауру… сероватая аура. По мелочам – с деревьев яблоки трясти да палки кидать. Вот с кем к кудеснику пожаловали. Отец-то упрям, – в церковь не повез. А это кто такой?…

Джибута смотрел в зеркало, в глаза двойнику. Что-то не рад двойник, забота в глазах. Уж не жизнь ли жалеешь, кудесник? Оплывает свеча, – время сжигает. Горит ночное время, чадит…

Младший сын робел, за отцом хоронился. Оттого и не приметил его кудесник. Аура у мальчишки белая. И искра в ней. Вот оно как. Может статься, из-за этого постреленка весь сыр-бор. Шустер. Все глазенками ощупал. Посмотрим, что за птица.

Думал ли тогда об утреннем послании из Университета? Нет, не думал. А мог бы. Стар стал, умом неповоротлив. Большая волшба в Северном Лате – кто на ребенка подумает? Собирался всю округу обходить – расспрашивать да прощупывать. Темного чудодея ожидал, а вот он – Лан Малой. Что теперь передать в Университет? Волшбы на годовой запас тянет, да не на Колонецкий, а всего Лата. Джибута слабо усмехнулся. Повезло Снежкиным крольчатам – серому и белому с черными пятнами. Повезло, как ни одному владыке мира. От сердца пожелал Лан – не поскупился. В Университете Витраж как огнем полоснуло. Потому и не смогли сказать, где чудодей хоронится. Сияет весь Северный Лат, переливается… Живите, крольчата, долго.