Дарина Стрельченко - Между яблонь

Но вот загремела тазом Маруська, забормотало где-то вдалеке радио, протарахтел пазик, шедший последним субботним рейсом в Крапивинск. Антонина очнулась и бодро слезла на пол. Постукивая каблучками, подошла к Ане, села рядышком, приобняла за плечи.

– Взгрустнулось? Бывает, Анечка, бывает… Это хорошо, когда те, по ком грустишь, недалеко. Когда можно раз – и позвонить, и приехать. Не плачьте, Анечка, не надо. Незачем по ним плакать, по живым…

Бабка больше ничего не сказала, но конец фразы Аня услышала – как будто его в воздухе подвесили, плотный, едкий, как папиросный дым.

– Давайте я пойду Маше помогу, – сдавленно предложила она. – И посуду ещё не вымыла… Простите…

– Да что ты тут, служанка, что ли, чтоб мыть да помогать постоянно? – проворчала Антонина. – Шла бы просто погуляла. А то – дом-школа, дом-школа, как в тюрьму себя посадила.

– Всё в порядке, – отмахнулась Аня, вставая. – Спасибо вам… за понимание.

И быстро вышла в сени. Пока напяливала ботинки, из кармана выпали три сухих хрупких бусины. Что ещё такое? Откуда? Аня нашарила их в темноте на пыльном полу, поднесла к глазам. На улице уже включили фонари, и в косом бело-жёлтом луче она разглядела неровные шершавые красные шарики, похожие на сухую черешню. Что за ерунда ещё? Но выкинуть, отпустить их с ладони в мокрую траву не захотела. Такие маленькие, сморщенные, беззащитные и как будто изнутри светятся. Откуда могли взяться? Разве что Кир прошлым летом эту кофту напяливал, когда было прохладно… Может быть, запихал в карман ягоды и забыл. А они так красиво высохли.

Аня сама знала, что это не так. Перед отъездом она все вещи тщательно перетряхнула и перестирала, да и брат не такой ротозей, чтобы распихивать ягоды по карманам – у него на это рот есть. Но других версий не было.

Аня, пожимая плечами, чему-то глупо улыбаясь, вышла во двор.

Светила белая, как кусок ваты, луна. Маша, как актриса в театре теней, прыгала среди белых простынь. Три кривых яблони в лунном свете расправились, распушили крепкие листья и стояли, как мрачные невесты: каждый листик был окаймлён белым лунным бликом. Позади, в том месте, где за двором не было домов и видно было далеким-далеко до самого пустыря, вставали густые тучи.

Оттуда, из этой дыры в пушкинскую, гоголевскую ночную осень, задувал немилосердный предзимний ветер. Тучи слоились, распадаясь, пушась, ёжась, как будто сад уходил вглубь, и это не тучи, а пышный и колышущийся яблонев цвет обрисовывал вздымавшиеся штакетины забора и дальние фонарые столбы.

Аня обхватила себя руками, яростно потёрла плечи, поморгала. Когда открыла глаза – чуть не вскрикнула, отшатнувшись от возникшей рядом Маруськи.

– Я закончила, – возвестила она, потряхивая косами; резинка с одной почти сползла. – Холодно.

Она прижала пустой таз к животу, подышала на покрасневшие пальцы.

– Пойдёмте в дом?

– Пошли… Машка, а ты часто сюда приходишь?

– Каждые выходные почти. Иногда на неделе. Баба Антонина совсем одна. Грустно ей. Знаете, иногда так не хочется, и уроков полно, а всё равно иду… Иногда думаю: как так получается? Человек жил, растил детей… Его дети заводили детей. Дети его детей заводили детей. А потом все его покинули, и он один… И вроде бы её родственники приезжают. Часто даже… – Маруська вздохнула, переминаясь, взялась за ручку двери. – Но… она тут всё равно одна. Каждый вечер. День за днём. И даже по телефону с ними толком не поговорит, потому что неинтересно им с ней. У неё внучка есть, Ксюша. – Ане показалось, Маруська произнесла это имя с оттенком отвращения. – Она приезжает. Всё тут перемоет, поправит, кучу продуктов оставит. Чай с ней попьёт, наготовит. Но это так грустно: видеть, как баба Антонина старается быть ей интересной. Так беспомощно, так обидно… И Ксюша вроде старается… А всё равно они как инопланетяне. Никак шлюзы не состыкуют.

Видимо, постеснявшись грубоватого сравнения, Маша шмыгнула в дом. Не дожидаясь ответа, скинула сапоги, миновала сени. Уже приоткрыв дверь в комнату (в тёмные сени хлынул тёплый золотистый свет), шепнула:

– Вот и разговаривает она… с фотографиями.

И вошла внутрь.

Аня осталась в темноте, сцепив замёрзшие руки, думая о том, что Антонина Ивановна, кажется, ни разу не показалась ей грустной заброшенной бабулькой. Надо же. То ли Маша чересчур чувствительная, то ли она, Аня, совсем чёрствая стала. Но нет же, нет… Антонина боевая бабка… Что за нюни… Хотя вчера, когда Аня только пришла, она была совсем не такая… Шелестела, как старые листья…