Юрий Мори - Обычное зло

– А что ж?.. – Романыч взял еще одно яйцо, гнетуще-багровое, видимо, крашенное луковой шелухой с добавлением неведомой химии. Стукнул о бетонный прямоугольник перед памятником – черт его знает, как эта штука называется. Летом там цветы растут, а сейчас просто окно в землю с робкой прозеленью травы. – И закусим, млять, помолясь.

У нас были: бутылка гнусной водки, два пластиковых стакана, ножик и соль в спичечном коробке. Ну и желание посидеть как люди.

– Яйца уже не лезут, – сказал я. – Пятое или шестое, надоели, с-сука.

– А ты их не считай! – хохотнул Романыч. – Жри, да и все. Или вон кулича отрежь, пока мягкий.

В понедельник после Пасхи раздолье здесь, конечно. Живых людей нет, все на работе – или с похмелья по домам, а мертвые еще никому не мешали. Никогда. Вот и кружим мы мелкими стервятниками по-над могилками, собираем закусь. Страда, если по-человечески выразиться. Самый сезон для пожрать без хлопот.

– Ну, Христос воскресе! – пафосно произнес Романыч и выплеснул водку в щербатый рот. Зубы через один на месте, а жрет за троих. Я младше лет на десять, но не угнаться.

– Воистину того. Этого.

Водка жгучая, из нефти гнали, небось. Спирт «экстра», вон дрянь! Зато кулич – не обманул собутыльник – мягкий, рассыпчатый, самое оно ожог зажевать.

– Ангела давно не видно, – прошамкал Романыч, заглатывая яйцо, считай, целиком: деснами передавил уже во рту и давай мять. – С ним прикольно, Димка.

– Болгарин, что ли?

– С чего вдруг? А, имечко… Не, эт-та погоняло такое. Не бери в голову.

Слова вылетали наружу с ошметками яйца, то искренне-белыми, то серыми как несвежие мозги.

– Молиться любит? – я истово почесался. Все хорошо в нашей бродячей жизни, кроме вшей и ментов. – Или чего?

Романыч жевал молча, сосредоточенно уставившись на бутылку, словно что-то новое в ней углядел. Мощный кадык дернулся, питательная смесь провалилась дальше.

– Нет, не молиться… Кому нам молиться, сам подумай? Богу? Так у него без нас хлопот до хера. У Ангела дар есть, клянусь. Я сам видел: подойдет к памятнику – любому, это не важно – дотронется рукой и стоит, глаза закатит, губами шевелит. А потом вслух как даст рассказывать, что за человек был, как жил, как умер. Хороший или плохой. Все как есть. А глаза не открывает – чисто покойник сам.

– Да ну, пизде… Брехня это все! – я оглянулся в поисках, чем бы запить эту клятую водку, но не нашел. Баклажку надо пустую, а воды набрать возле зала прощаний, там кран есть. Идти только лень.

– А вот и нет! – вдруг оживился Романыч, до того сонный и медлительный. – Не брехня! Это ж ты неместный, а у меня здесь тетка лежит. Ну и знакомые еще… Короче, я про них кой-чего помню, а ему откуда знать? Два миллиона в городе, и это только живых.

– И чего?

– И того, Димка! Я его к этим памятникам своим подводил, расскажи, мол. И он все выкладывал: что знаю, и сверху того. Хоть бы раз накосячил.

– Прикольно… – мне бы водички рот прополоскать, а не эту всю мистику. Ангел-хуянгел, без него тошно. И чешется, зараза, пузо вместе со спиной, хоть раздери. И сам я неместный, это да. Отец, если мама перед смертью не врала, сюда уехал после развода – вот и всех связей у меня с городом. Тепло здесь, весна – вот раньше, чем у нас, в Лесном, так и приперся. Один хрен, где бомжевать.

Отец, блин, молодец. Двадцать лет как ни слуху, ни духу, хоть бы копейку алиментов когда… Мать гордая, и в суд не подавала – забила, сама нас с Нинкой тянула, оттого и того. Раньше времени. Ну, я так думаю.

– Прикольно, – эхом ответил Романыч и блаженно прищурился, повернув лицо к солнцу. – Весна уже, хорошо-о…

На дереве завозилась какая-то пакость, каркнула, вниз кора полетела. Потом взлетела, хлопая крыльями – тощая, серая. Ничего, отожрется на пасхальном. Считай, на каждой могилке яйца да куличи. Свечки еще…

– Романыч, а вороны свечки едят?

Он один глаз открыл и на меня посмотрел. Жутковато даже.

– Они, грешные, все едят, Димка. Как мы. Так вот, чего я про Ангела вспомнил: он меня удивил однажды. Идем вот так по могилкам, смотрим, где чего полезного. Я лопатку нашел, типа саперной, маленькую. Хоть и ржавая, а продал Савичеву. А он с пустыми руками топал, Ангел-то, неудачный день. И вдруг раз! – остановился и стоит. Замер, млять, как статуй.

Я достал пачку, куда собирал бычки, выбрал подлиннее и сунул в зубы.

– Оставишь, – кивнул Романыч, так и наблюдая за мной одним глазом. – На пару дохлых.