Макс Фрай: Мастер ветров и закатов

– Она и в моей голове не особенно укладывается, – сказал я. – Что совершенно не мешает мне сейчас с тобой разговаривать. Я хочу сказать, практика превыше теории. Можно вообще ни хрена не понимать, а оно все равно будет с тобой происходить, и хоть ты тресни.

– И вот опять не сходится! – она сердито стукнула кулаком по колену. – Ты со мной так разговариваешь… Ну я же вижу, что ты совершенно не сердишься на дурацкую шутку с трупами. И чувствую, что ты мне не враг. А все равно такое устроил, не даешь мне ничего сделать. Почему? Какого черта? Сам же говорил, всем в городе нравятся мои чудеса, люди с нетерпением ждут, что будет дальше. И что – все? Больше не ждут? Или они обойдутся, потому что твоя месть важнее? Ты что, действительно самый главный тут?

– Нет, – сказал я. – Определенно не самый главный. Просто самый упрямый. Вбил себе в голову, что ты не умрешь, а уж если я чего решил, будет по-моему. Любой ценой. Но обычно выходит даже не слишком дорого. Я, видишь ли, еще и экономный.

И повинуясь какому-то нелепому, мне самому непонятному порыву, поцеловал ее в лоб, который оказался таким горячим, что обжег мне губы. Не всерьез, но довольно чувствительно, так что потом еще несколько дней было больно пить горячую камру.

Но в тот момент я не почувствовал ожога. Вскочил, помог подняться Нумминориху и увлек его за собой – не к двери, потому что их здесь не было, а к люку, ведущему на чердачную лестницу, в надежде, что он тоже подойдет.

Мне кажется, мы очутились в Коридоре между Мирами даже раньше, чем я успел просунуть в этот грешный люк хотя бы ногу. Очень уж я спешил.

«У нее такой запах, золотой и холодный, ни на что не похож, и идти за ним жутко и сладко, как будто я преследую свою смерть, которая так долго скрывалась от меня на краю Вселенной, что стала почти желанной», – думал Нумминорих, когда мы были в Хумгате.

То есть, пока нас не было вовсе нигде, и думать, строго говоря, тоже было некому.

Но он все равно каким-то образом думал. И я не мог об этом не знать, потому что в полном отсутствии всего даже тишайшая чужая мысль звучит как душераздирающий крик. И возвращает тебя к себе самому, только что утраченному навек, но уже обретенному, заново осуществившемуся в чужой комнате, залитой солнечным светом из распахнутого настежь окна.

– Ух ты, мне повезло! – восхитился Нумминорих, отпуская мою руку. – Здесь вполне можно дышать.

Воздух в комнате, на мой взгляд, был свежайшим, запах разогретых солнцем деревянных половиц смешивался с тонким ароматом почти отцветших на улице лип; впрочем, что для меня «тонкий аромат», для нюхача – практически удар кувалдой по носу. И еще великое множество ударов со всех сторон – запахов, неуловимых для меня, но острых и ярких для Нумминориха. И при этом совершенно незнакомых. Все – в первый раз.

Счастье на самом деле, что он такой выносливый.

Комната, в которой мы оказались, была почти пустой. Только стол в дальнем углу, задвинутый под него табурет, маленький одежный шкаф-чехол из белого полотна на жестком каркасе и узкая кушетка у окна.

И да, конечно. Никаких картин на стенах. Нигде никаких картин.

На кушетке, застеленной не простыней, а покрывалом из желтого искусственного меха, лежала женщина. Очень бледная, с пегими от седины волосами и обещанными веснушками на носу, действительно слишком крупном для такого маленького узкого лица. Вместо пижамы или ночной сорочки на ней было длинное темно-зеленое платье из тяжелого блестящего бархата, слишком нарядное даже для торжества. Разве только со сцены в таком выступать. На ногах – растоптанные домашние туфли из ярко-оранжевого войлока, украшенные голубыми помпонами, уже изрядно истрепанными. Убийственный на самом деле контраст.

Возраст ее выдавало не лицо, расслабленное глубоким сном, а потому почти молодое, и даже не седина, больше похожая на результат неудачной покраски, а сложенные на груди руки – по-мужски большие, морщинистые, с тяжелыми подагрическими пальцами.

Сначала мне показалось, она не дышит. Земля ушла из-под ног: выходит, мы все-таки опоздали. Но пока девяносто девять процентов меня готовились рыдать, сокрушая лбом стены, микроскопическая разумная часть сознания взяла управление в свои руки. Я лизнул ладонь, поднес к лицу женщины и спустя несколько бесконечно долгих секунд ощутил легкую прохладу. Все-таки дышит. Стало быть, живем. В прекрасном прямом смысле этого слова.

– Слушай, – сказал вдруг Нумминорих, – может быть, мне мерещится, а может быть, нет. Но лучше, чтобы ты знал. Оттуда, – он показал пальцем куда-то под стол, – пахнет…