Мервин Пик - Замок Горменгаст

Тит знал, что не стоит без позволения пропускать утренние занятия, ибо уже не раз за подобные случаи неповиновения его запирали в долгие летние вечера одного в комнате. Но он уже вкусил горько-сладкие плоды свободы – хотя и кратковременной, – которую ему давала уздечка. Тит оставался один в течение всего лишь нескольких минут. Но когда он заехав в зал с оштукатуренными стенами, остановился, его неожиданный порыв к бунту угас, над ним висел ржавеющий шлем, а далеко в вышине, в полумраке угадывались таинственные балконы.

Хотя Тит на своем сером скакуне выглядел маленьким, в той уверенности, с которой он держался в седле, ощущалась властность. В его детской фигурке было нечто впечатляющее, казалось, в нем присутствует некий особый вес, некая особая сила, некое сочетание духа и материи, нечто очень существенное, крепкое, что стояло за всеми его причудами, капризами, страхами, слезами, смехом и непоседливостью ребенка семи лет.

Не будучи красивым мальчиком, он тем не менее обладал определенной представительностью облика и осанки. Как и у матери, в нем присутствовала некая особая мера, некая особая масштабность, словно его физические размеры не имели отношения к реальным футам и дюймам.

В зал вошел конюх медленной шаркающей походкой, слегка посвистывая – свист его был очень похож на шипение (он постоянно производил это шипение, занимался ли он лошадьми или чем-то другим). Серый пони был тут же уведен в направлении классных комнат, располагавшихся в западной стороне Замка.

Конюх вел под уздцы пони, а Тит, сидя в седле, смотрел в затылок конюху и молчал. Все было так, словно только что происшедшее повторялось много раз и было хорошо отрепетировано и поэтому не требовало никаких комментариев. Тит был знаком с этим человеком – который был так же неотделим от производимого им шипения, как бушующее море неотделимо от грохота прибоя, – уже больше года, с того времени, когда на особой церемонии ему был подарен серый пони. Эта церемония, известная под названием «Дарение Пони», была проведена, как и положено, в третью пятницу после дня рождения прямого наследника (проводилась она лишь в случае когда отец наследника умирал в ранние годы жизни ребенка). Но несмотря на то, что Тит знал конюха уже достаточно длительное время (пятнадцать месяцев – весьма долгий срок для ребенка, который мог припомнить, с разной степенью ясности, события лишь последних трех-четырех лет), он с конюхом обменялся всего лишь десятком-другим фраз. И это было не от того, что Тит и конюх плохо относились друг к другу, – просто конюх предпочитал давать мальчику куски жмыха вместо того, чтобы вести с ним беседу, а Тита вполне устраивали такие отношения, ибо конюх для него был просто кем-то с шаркающей походкой, человеком, который занимался его пони. Титу было вполне достаточно знать, как ведет себя конюх, узнавать издалека его шаркающую походку, его свист-шипение, видеть белый шрам у него над глазом.

Вскоре начались утренние занятия. Сидя за изрисованной и заляпанной чернилами партой, подперев подбородок сложенными руками, Тит, словно во сне, созерцал цифры, написанные мелом на доске. Там была представлена простая арифметическая задача, но для Тита в тот момент все эти цифры казались иероглифическим посланием безумного пророка своему племени, затерянному в давнем прошлом. Его мысли – как и мысли остальных маленьких учеников, сидящих в классной комнате с обтянутыми кожей стенами – витали далеко. И совсем не в мире пророков, а в мире фантиков, которые можно обменять, птичьих гнезд и прячущихся в них яиц, деревянных мечей, мальчишеских секретов, рогаток, полуночных празднеств, могучих героев, смертельных единоборств и запретных, но верных до гроба друзей.

Фуксия стояла у окна и, облокотившись на подоконник, смотрела на крытые грубой черепицей крыши, разбегавшиеся внизу, под ее окном, в разные стороны. На ней было ярко-красное платье, но такой оттенок красного не встречается в природе – его можно найти лишь на картинах старых мастеров. Рама окна обрамляла ее и полутьму за ней как картину, и картину эту можно было бы назвать шедевром живописи. Неподвижность девушки лишь усиливала этот картинный эффект, но если бы она и пошевелилась то можно было бы подумать, что ожила картина, а не что произошло естественное движение, свойственное живой природе. Но девушка не двигалась. Ее иссиня-черные волосы были столь же неподвижны, как и полутьма позади нее, сообщая этой полутьме некое особо тонкое, пористое качество. Полутьма казалась не просто состоянием, в котором отсутствует достаточное количество света, а чем-то таким, что жаждет светоносных лучей. Лицо девушки, шея и обнаженные руки были теплого, загорелого оттенка, однако, соседствуя с красным цветом платья, казались бледными. Девушка на этой картине разглядывала мир, распростертый под ней – далекие северные аркады и шпили, Баркентина, который с остервенением тащил свое жалкое тело, опираясь на злобный костыль и проклиная мух, тучей следовавших за ним. В зазор между крышами Баркентин был виден лишь несколько мгновений, а потом исчез из виду.