Федор Чешко - Урман

В ночь перед отплытием Лисовин рассказал своему названому сыну безрадостные новости предыдущего дня.

Яромир вдребезги разругался со старостой кузнечной слободы — вернее, даже не с самим старостой (тот не пожелал самолично явиться на зов общинного старейшины), а с Ковадлом, наперсником и ближним подручным Огнелюба.

Ссоры, подобные этой, случались накануне каждого торга, и причина их всегда бывала одна и та же: Зван выделял в гребцы да для охороны челнов людей из своих слобожан вдвое, а то и втрое меньше числа, требуемого главой рода. Отговорки тоже всегда бывали одинаковы: слобода малочисленна, ремесло непростое, нельзя отнимать столько рук и тем подрывать труд, приносящий роду великую пользу.

Однако прежде раздоры никогда не заходили слишком уж далеко.

А нынче…

Так случилось, что свидетелей нынешней ссоры было немало. Незадолго перед приездом Званова подручного Яромир назвал к себе десятка полтора мужиков для разговора о том, как бы малыми силами да наименьшим трудом отстроить заново или хоть починить изветшавший общинный причал. В разгар споров явился Ковадло, и старейшина попросил остальных посидеть где-нибудь в тенечке, охолонуть да постараться прийти меж собою к единому мнению.

Ближайший тенек оказался под стеною общинной избы. Мужики расселись на крыльце да завалинке и продолжили было беседы о настиле, сваях и прочем, но тут в избе поднялся такой ор, что заботы о причале мгновенно вылетели из голов.

Яромир кричал что-то про стыд, которому бы должно наконец пробудиться хоть близ Родового Огнища; Званов наперсник орал, что не Яромиру бы стыдить слобожан… А потом дверь избы распахнулась, крепко ушибив чью-то спину, и Ковадло выскочил на крыльцо. Пропихиваясь меж не успевшими вскочить со ступенек мужиками, он визжал, будто резаный подсвинок:

— …никого, ни единой души! Хватит с вас, что едва ль не половина товара наша! И ты нас не озляй, а то осенью сами свое на торг повезем, мимо твоей руки да несытой утробы!

Зван действительно не дал на челны ни единого человека — такое случилось впервые. И впервые же слободской нарочитый муж открыто пригрозил отходом кузнецов от общины.

А к вечеру по граду пошел гулять слух о еще одной новости, которая сперва — только сперва! — вызывала не столько тревогу, сколько недоумение.

Новость касалась извергов.

В обычные годы их снаряженные для торга челны поджидали общинную вервеницу, прячась в устье безыменной лесной речушки, что впадала в Истру немного ниже градской поляны. Дожидались, пропускали мимо да норовили пристроиться вслед и как можно ближе: все-таки путь долог, не прост, а держаться кучно куда безопаснее. По той же причине и общинники не задирали извергов, не гнали их от себя — в случае какой-либо беды лишние руки отнюдь не помеха.

Нынче же челны извергов ушли едва ли не за день до общинных — эту весть принесли возвращающиеся в град охотники за пролетною птицей.

Возможно, изверги тоже чуяли, что нынешнее плаванье не может не быть опасным. Но ведь тогда тем более следует плыть всем вместе, как можно большим числом! А они… Что же выходит? Выходит, изверги предполагали, что плаванье будет опасным именно для общинных челнов и потому следует держаться от них подальше? Возможно, именно это они и предполагали. Или не предполагали, а знали.

Одним словом, причин для беспокойства оказалось более чем достаточно — прямо хоть вовсе на торг этой весной не плавай. Однако же пропускать торг нельзя. Этак можно не только без покупного товара остаться, но и собственный изрядно порастерять. Меха — богатство капризное, до осени хорошо если половина накопленного долежит (вон, говорят, уже несколько связок потрачены кожеедом, а ведь еще лишь начинает теплеть). Нет, Яромир прав: что бы там ни было, а плыть нужно. Показать свой страх неведомым (неведомым ли?) ворогам куда опаснее, чем смело идти встречь угрозе. К тому же Навьи и духи-охранители вроде бы смилостивились, приняли Яромирову жертву-требу во благополучие пути и благополучное возвращенье родовичей…

А только не веселы, ох, до чего же невеселы были Кудеславовы мысли в первый день пути! Предчувствие беды мало-помалу оборачивалось тоскливым ожиданием неминуемого.

Вернув Кудлая к веслу, Мечник приказал гребцам догнать передовой — Велимиров — челн. Шибче заходили спины и локти; по обе стороны от острого челнового носа вспухли пенные буруны, похожие на длинные седые усы… Сумрачно глядя на них, Кудеслав вроде бы ни с того ни с сего подумал о Белоконе, а через миг припомнил и рассказ Векши о превращении ее названой лесной сестрицы в лягву-квакуху. А ведь похоже, что с мыслью о дарении Мечнику своей купленницы волхв свыкался куда дольше и мучительней, чем сам же пытался внушить другу Кудеславу в памятное утро убиения людоеда. Тогда у хранильника получалось просто: сперва не хотел отдавать, теперь же понял, что судьбу не обманешь, — бери. А на самом-то деле все куда как сложней. Получается, что еще ранней зимою совсем уже решился ее отдать, припугнул даже, чтоб не артачилась; потом передумал; потом вновь передумал… Долгонько же пришлось ему мучиться, метаться меж дружбой и любовью, меж долгом вершить согласно судьбе и надеждой на невозможное… Крепко же причаровала его к себе рыжая ильменка-наузница…