Федор Чешко - Урман

Пользуясь, что Белоконю, Мечнику да Ковадлу не до них, предоставленные самим себе мужики не стали даже утра дожидаться. Выбрали челн походче — шестивесельный, бывший Мечников; всем скопом выволокли на берег…

Когда подоспели волхв со Звановым подручным, в челне уже на каждой гребной скамье, где только для одного место, сидели по двое. Да еще оказалось там аж три правильщика-кормщика — два на корме и один на носу, потому как корма оказалась чересчур тесной (видать, челн этот строили какие-то вовсе глупые люди).

Ну, своих слободских Ковадло в полслова усовестил, а за градских взялся Белоконь. Верней сказать, взялся-то он за посох… Ведь хоть бы ж подумали: ну, уплыли бы они (может быть, и сумев не перевернуться), а с прочими челнами кто бы остался? Даже на то, чтоб еще хоть один челн снарядить, люду бы не хватило, не говоря уже про то, чтоб выволочить тяжеленную лодью на реку…

Да и в град плыть надобно было не столько с радостной вестью, сколько с безрадостным делом. Руки-то пообрубали, однако же осталось злоумышляющую голову за чуб ухватить. И мало что ухватить, а и не позволить вывернуться.

Так что плыть с первым челном выпадало Белоконю, Мечнику (и Векше при нем, куда ж ее денешь!), да еще телу Злобы. А после, когда все равно задержались у мыса-когтя, чтоб наладить прохлаждавшихся там мужиков к старице, забрали с собою и давнишний прах сородичей.

Наиглавнейшим же грузом стали оба полоняника — тот, которого добыл Кудеслав, и тот, который подвел Кудеслава под давилку, однако не сумел выскользнуть из медвежьих объятий старого волхва.

Бережно, словно немыслимую ценность — да что там «словно», они и были едва ли не ценней всего возвращенного племени товара! — уложили связанных ворогов на дно челна, и лишь после этого хранильник сказал со вздохом:

— Ну, кто гребцами-то хотел? Залезай.

Что тут началось! Мечник, помнится, даже глаза прикрыл, чтоб не видеть. Хоть причина этакого рвения крылась не в одном лишь тщеславии. Мало кому пришлось бы по нраву сомнительное счастье обретаться близ гиблого места до утра (хоть утро было уже и не за болотами). Мало ли что небылицы! Про щук, воронов да безголовых людей, может, и враки, а Болотный Дед как же? А водяницы-русалки? То-то…

Да еще вон сколько ворогов сгорело в землянках… Известно ведь: пламень выпускает на волю человечью душу. И станут теперь вражьи души до рассвета шляться вокруг, каверзничать по-всякому, мстить, хворями наделять, а то еще и кровососничать даже…

Хоть бы эту, Векшу рыжую, Белоконь здесь оставил. Те же водяницы, говорят, баб на дух не переносят и наверняка бы с ней затеялись прежде, чем с мужиками. А пока русалье провожжается с ильменкой, глядишь, и Хоре лик свой объявит. Так нет же — увозит волхв ильменку-то, даже эту распоследнюю надежу отнимает.

Можно, можно понять радость шестерых родовичей, попавших в гребцы. Хоть и нелегкое это дело — с устатку, да с бессонья, да против течения… Да и челн-то… На старице вороги не больно его обиходили. В уключинные гнезда понабивалась всякая дрянь, весла ходят трудно, со скрипучими и визгливыми жалобами…

Будь все по-иному, Кудеслав уже давно подменил бы кого-нибудь из самых усталых. Но в ту пору ему не то что грести — шевелиться боязно было. Он полулежал на носу челна, а пристроившаяся рядом Векша (даром что у самой еще рука плохо слушалась хозяйской воли) то пот ему со лба вытирала, то подавала напиться, то грозно приказывала спать, а потом, растормошив, испуганно сообщала, что во сне он стонет, скрежещет зубами и с кем-то бранится…

Да, худо было Кудеславу в тот день. И не только в тот — проклятое бревно долго еще напоминало о себе внезапными болями и круженьями головы…

Очнувшись после удара, Мечник долго хлопал запекшимися веками, пытаясь проморгаться сквозь занавесившую глаза серую марь. Боги ведают, сколько времени спустя он наконец додумался чуть вывернуть гудящую, словно бы распухшую голову, и сразу оказалось, что перед глазами не какая-то там мглистая занавесь, а обычный серый песок, усыпанный сухими еловыми иглами. И что он, Мечник то есть, лежит на животе, уткнувшись в этот самый песок лицом.

Потом выяснилось, что из одежды на нем остались только штаны да сапоги, а боль, терзающая спину и голову, — то вроде бы и не боль вовсе…

Хотя нет, боль тоже была. Тяжкая, выматывающая, муторная, как если бы все тело от макушки до пяток превратилось вдруг в гнилой хворостьный зуб. Но кроме боли обнаружилось что-то еще.